Чочара - [8]

— Доченька, дорогая, вот увидишь: пройдет это скверное время, и все будет хорошо… война кончится, всего будет вволю, ты выйдешь замуж и будешь счастливо жить со своим мужем.

В этот момент, как бы отвечая на мои слова, завыла сирена воздушной тревоги, сердце у меня захолонуло, мне казалось, что этот вой приносит несчастье. Я со злобой открыла окно во двор и, грезя небу кулаком, закричала:

— Чтоб тебе пусто было вместе с теми, кто тебя сюда шлет и из-за кого ты сюда прилетел!

Розетта не шевельнулась, а только сказала:

— Почему ты так сердишься, мама? Ты же сама говоришь, что все вернется на свое место.

Ради этого ангела я сделала над собой усилие и уже спокойнее произнесла:

— Это, конечно, так, но мы все-таки должны бросить квартиру, и неизвестно еще, что будет с нами дальше.

В тот день я перетерпела муки адовы. Мне казалось, что за один день я стала совсем другой женщиной. У меня из головы не выходило то, что случилось между мной и Джованни. Я вспоминала, как отдалась ему, словно уличная потаскушка, одетая, прямо на мешках с углем, и готова была кусать себе руки. Я ходила по квартире, которая двадцать лет была моим домом и которую я теперь должна была оставить, и отчаяние еще больше охватывало меня. Очаг в кухне потух, простыни на двуспальной кровати, где мы спали вместе с Розеттой, были скомканы, но у меня не хватало сил убрать кровать, на которой я скоро уже не буду спать, или зажечь огонь в кухне, где с завтрашнего дня я не буду больше стряпать. Мы поели на непокрытом столе хлеба и сардин; я смотрела на печальную Розетту, и кусок застревал у меня в горле, мне было жаль ее и вместе с тем боязно, и я думала, что ей очень не повезло, что она родилась и живет в такое время. Было около двух часов, когда мы легли на неубранную постель, прямо поверх одеяла, чтобы немного соснуть. Розетта спала, свернувшись рядом со мной калачиком, а я лежала с открытыми глазами и все думала о Джованни, о мешках с углем, о том, как он меня шлепнул по заду, о квартире и о лавке, которые я бросаю. Наконец зазвонил звонок, я осторожно отстранила от себя спящую Розетту и пошла открыть дверь. Это был Джованни, улыбающийся, с сигарой во рту. Не успел он открыть рта, как я с яростью набросилась на него:

— Послушай-ка, я знаю, что случившегося не вернешь Пусть я уже не та, что раньше, и ты имеешь право обращаться со мной, как с потаскушкой… но попробуй шлепнуть меня еще раз по заду, как ты это сделал сегодня утром, и клянусь богом, что я убью тебя; пусть я пойду на каторгу, может, там живут даже хорошо по настоящим временам, и я охотно туда пойду.

Он приподнял удивленно брови, да и то чуть-чуть, и, ничего не сказав, прошел в переднюю, бросив на ходу:

— Ну что ж, давай займемся передачей имущества. Я пошла в спальню и взяла лист бумаги, на котором Розетта записала все вещи, остававшиеся в квартире и в лавке. Я велела ей записать даже самые маленькие вещички — не потому, что не доверяла Джованни, а потому, что вообще никому нельзя доверять. Прежде чем заняться имуществом, я очень серьезно сказала Джованни:

— Имей в виду, чтобы приобрести все эти вещи, мы с мужем трудились в поте лица двадцать лет, поэтому береги их, помни, когда я вернусь, даже самый маленький гвоздик должен быть на месте.

Он улыбнулся и сказал:

— Будь покойна, все твои гвозди будут целы. Начали со спальни. Список был составлен в двух экземплярах, один из которых я дала Джованни, другой — Розетте, а я показывала вещи. Показала я ему свою красивую двуспальную кровать из железа, выкрашенного под дерево, с прожилками и сучками — можно было подумать, что она сделана из орехового дерева. Подняв одеяло, я показала два матраца — один набитый шерстью, другой волосяной. В шкафу я пересчитала ему одеяла, простыни и другое белье, в ночных тумбочках показала фарфоровые ночные горшки с красными и синими цветами, перечислила мебель: комод с доской из белого мрамора, овальное зеркало в золотой раме, четыре стула, кровать, две тумбочки, зеркальный двустворчатый шифоньер. Потом я перечислила все статуэтки и безделушки: стеклянный колпак с букетом восковых цветов под ним, которые казались совсем настоящими (эти цветы подарила мне на свадьбу моя крестная мать), фарфоровую бонбоньерку для засахаренного миндаля, две статуэтки — пастуха и пастушки, голубую бархатную подушечку для булавок, музыкальную шкатулку из Сорренто с изображением Везувия на крышке, игравшую какой-то мотив, когда ее открывали, два графина со стаканами из тяжелого резного стекла, вазу для цветов в форме тюльпана из раскрашенного фарфора, в которой вместо цветов стояли три таких красивых павлиньих пера, две цветные картины: на одной мадонна с младенцем, на другой — черный мужчина и женщина со светлыми волосами, — мне сказали, что это сцена из оперы «Отелло» и что Отелло звали этого черного мужчину. Из спальни я повела Джованни в столовую, служившую мне гостиной, там же стояла швейная машина. Я заставила его потрогать круглый стол с четырьмя обитыми зеленым бархатом стульями. Стол был из темного ореха, на нем лежала маленькая вышитая скатерка и стояла такая же, как в спальне, ваза. Потом я открыла буфет и пересчитала весь сервиз на шесть персон из фарфора с цветами и гирляндами, который за всю жизнь я употребляла не больше двух раз. Я опять его предупредила: