Чочара - [15]

Вот тебе и деревня, хуже чем в Риме! Как я ошиблась, мечтая найти в деревне то, чего не было в Риме. Я сказала Розетте:

— Знаешь что? Давай отдохнем немного, а потом вернемся на станцию и уедем-ка обратно в Рим.

Как было бы хорошо, если бы мы так сделали! Но увидев испуганное лицо Розетты, которая, конечно, тут же вспомнила о бомбежках, я поспешно добавила:

— Но прежде, чем отказаться от наших планов, давай сделаем еще одну попытку: ведь мы видели только Фонди, поищем убежища в настоящей деревне, может быть, мы и найдем какого-нибудь крестьянина, который приютит нас у себя на пару дней, а потом увидим, что нам делать дальше.

Мы отдохнули немного, присев на каменную изгородь; говорить не хотелось, нас пугал звук наших голосов, нарушавший тишину покинутого города. Отдохнув, мы поставили на головы чемоданы и вышли из города со стороны, противоположной той, откуда пришли. Около получаса мы шли по проселочной дороге, солнце жгло беспощадно, дорога, как и до Фонди, была покрыта белой, точно мука, пылью. Как только вдоль дороги начались апельсиновые сады, я свернула на первую тропинку, думая, что куда-нибудь она нас да приведет, в деревне все тропинки куда-нибудь ведут. Апельсиновые деревья росли очень густо, листва их была чистая, без следа пыли, под деревьями лежала густая тень; после изнуряющей жары и пыли проселочной дороги мы почувствовали себя значительно бодрее. Тропинка извивалась между деревьями, и Розетта вдруг спросила меня:

— Когда бывает сбор апельсинов, мама? Я машинально ответила:

— Начинают собирать их в ноябре. Увидишь, какие они сладкие.

Сказав это, я прикусила себе язык: был конец сентября, а я все время говорила Розетте, что мы уезжаем из Рима дней на десять, не больше, хотя в глубине души знала, что это не так, и вдруг я проговорилась. К счастью, Розетта не заметила этого, и мы с ней шли все дальше по тропинке.

Наконец тропинка вывела нас на поляну, посреди которой стоял домик: когда-то он был, наверно, розовый, но теперь весь почернел и облупился от старости и дождей. Открытая наружная лестница вела на террасу второго этажа, где под аркой висели связки стручкового перца, помидоров и лука. На лужайке перед домом были разложены фиги, они сохли на солнце. По всему было видно, что в домике жили крестьяне. Не успели мы позвать хозяев, как навстречу нам вышел крестьянин, который, очевидно, заметил, что кто-то идет по тропинке, и подстерегал нас. Он был стар и ужасно худ, его маленькая лысая головка с ввалившимися щеками, длинным, похожим на клюв, носом, глубоко сидящими глазами и низким лбом напоминала коршуна. В руках у него был серп, которым он, казалось, приготовился защищаться от нас. Он спросил:

— Кто вы? Чего вы хотите?

Я не растерялась, потому что со мной была Розетта, а присутствие человека слабого и нуждающегося в защите всегда придает силу. Я ответила, что нам ничего не нужно, что мы из Ленолы — сказав это, я не особенно согрешила против истины, потому что родилась я действительно недалеко от Ленолы, — что мы прошли очень долгий путь и сильно устали; если он может дать нам комнату для ночлега, то мы ему заплатим, как в гостинице. Он стоял на лужайке, расставив ноги, и слушал меня; рваные штаны, покрытая заплатами куртка и серп в руке делали его похожим на огородное пугало; думаю, что из моих слов он понял только то, что я собираюсь платить и не буду скупиться; позже я узнала, что он придурковат и ничем, кроме наживы, не интересуется Но и в вопросах наживы он, вероятно, разбирался с трудом, потому что ему понадобилось очень много времени, чтобы понять мои объяснения, он все время повторял:

— У нас нет комнаты; ты будешь платить, но чем? Предосторожности ради я не хотела вытаскивать при нем деньги из кармана под юбкой, знаете, во время войны кто только не становится вором и убийцей, а у этого человека было и так лицо вора не то убийцы, поэтому я продолжала повторять ему, что он может быть спокоен: я ему заплачу. Но он не понимал. Розетта тянула меня за рукав, шепча, что лучше нам будет уйти, но тут, к счастью, пришла его жена, маленькая и худенькая женщина, гораздо моложе мужа, с удивленным и восторженным лицом и блестящими глазами. Она сразу поняла, чего мы хотим, и, чуть не обнимая нас, повторяла:

— Ну конечно, вам нужна комната, ну конечно! Мы будем спать на террасе или на сеновале, а тебе отдадим нашу комнату. Продукты у нас тоже есть, ты будешь столоваться с нами, конечно, еда простая, деревенская, но ты будешь есть с нами.

Муж отошел в сторону и хмуро смотрел на нас, он был похож на больного индюка, когда они закатывают глаза, отказываются клевать и ходят недовольные. Жена взяла меня под руку, тараторя без умолку:

— Идем, я покажу тебе комнату, идем же, я отдам тебе мою постель, а мы с мужем будем спать на террасе, — и она по наружной лестнице провела нас на второй этаж.

Так началось наше пребывание у Кончетты (женщину эту звали Кончеттой). Имя мужа было Винченцо, он был лет на двадцать старше жены. Они были испольщиками у Фесты — коммерсанта, удравшего, как и многие другие, из города и жившего теперь в домике на одной из гор, окружавших равнину. У них было два сына: Розарио и Джузеппе, оба чернявые, с грубыми чертами лица и маленькими глазками под низкими лбами. Они говорили очень мало и вообще редко показывались дома: им приходилось скрываться, потому что во время выхода Италии из войны они оба убежали из армии и не вернулись в свою часть, когда об этом вышел приказ, а теперь боялись фашистских патрулей, разыскивающих мужчин для отправки на работы в Германию. Они прятались в апельсиновых садах, приходили домой только к обеду и ужину, ели быстро, почти не разговаривая, и опять молча исчезали неизвестно куда. С нами они были вежливы, но мне они почему-то были несимпатичны, а так как причин для этого не было, то я часто упрекала себя в несправедливости; но в один прекрасный день я поняла, что инстинкт не обманул меня: это действительно были негодяи.