Чм66 или миллион лет после затмения солнца - [2]

Самое интересное то, что мама и ругала по-настоящему меня изредка, но на фоне ее невнимания, которое я принимал за пренебрежение, страх перед ней только усиливался.

Как-то по возвращении отца из командировкия бросился к нему на шею.

– Папа, побейте маму!

Отец мягко осадил меня.

– Что ты, балам! За это меня могут исключить из партии.

Я удивился. Попросил побить матушку я не просто так. К тому времени я уже кое-что знал, кое-что видел.

Спал я в одной кровати с мамой. В другой, разделенной проходом, кровати спал отец.

Проснулся я посреди глубокой ночи. Уличные фонари отражались в стеклянных дверцах книжного шкафа, на полу колыхалась тень, качавшегося за окном, старого дуба. Папа громко кричал, мама держала его за руки и суматошно отвечала ему тем же. Стало страшно. Я расплакался.

Первой опомнилась матушка и сказала: "Кой, Абдрашит. Баланы шоштасын". Отец опустил руки, но продолжал ругаться.

Донимала мама папу из-за женщины. Отца беспокоила печень. Из-за печени он и ездил каждый год на воды. И из-за нее в неурочное время стал часто ходить в поликлинику. Хождение к врачу не прошло незамеченным. Среди близких друзей отца вошло в поговорку папино объяснение исчезновений средь бела дня. "Запран кускан" – так отец объясняд свое недомогание.

Докторша, чью фамилию мы в отсутствие отца нараспев повторяли, вредила нам сильно.

Только что непоправимо заболел Ситка. Мы, младшие еще не соображали, что шизофрения Ситки Чарли неизлечима. Не соображали, однако во всех нас было единое понимание: мы ничем не можем утешить маму. . Ситка был в психдиспансере, скандалы из-за докторши не прекращались, мама продолжала накалять обстановку. Папа лежал в кабинете.

Я зашел к отцу. Он лежал с открытыми глазами и не ответил на мое:

"Папа, пойдемте кушать". Недвижное молчание отца пугало. Я боялся, что он вдруг умрет. Мне казалось, будто лежал он в недвижном молчании специально для того, чтобы умереть.

Я теребил его за руки, обнимал. Папа не откликался. Побороть бы страх, выскочить в столовую и сказать матушке: "Прекрати мучать папу!" Но нет. Я выходил из кабинета и тихо говорил: " Не хочет".

Прошел месяц, Ситку выписали из диспансера. Теперь бы жить спокойно, не отвлекаться на докторшу. Мама не собиралась успокаиваться. После очередного наскока папа не выдержал. В слепой ярости он с треском хлопнул дверью кабинета, подбежал к стоявшему в закутке коридора сундуку и стал выбрасывать из него отрезы, меха, пошитые бордовым атласом, одеяла. До того я мог видеть как мама часами нафталинила и бережно укладывала в большой кованный сундук добро. Теперь оно летело в разные стороны на пол. Папин гнев, обращенный на, ни чем не повинные, вещи, был необъясним.

Через день к папе пришли друзья с работы. Играли в преферанс.

Папа держал перед собой карты и сосредоточенно, что-то про себя просчитывая, механически отвечал на реплики партнеров: " Я – раз. Я

– пас".

Поквитаться момент был удобный. Меня переполнило ликование, я подошел к столу и, дождавшись паузы между перестукиванием, как мог, издевательски сказал: "Папа, вы лучше расскажите, как кидали на пол вещи из сундука!"

Отец не сразу оторвался от карт, медленно перевел на меня глаза и, не выпуская из виду игру, произнес: "Дурачок". Гости не обращали на меня внимания и продолжали стучать по столу.

Незлобивый ответ раззадорил меня.

– Сам дурачок!

– Что-о?! – Отец выскочил из-за стола. Я вылетел из столовой и очутился в закутке у сундука. На шум из детской вышел Ситка. Он плеснул керосина: "Папа, дайте ему как следует! Совсем обнаглел!"

Я сжался в комок. Отец стоял надо мной. Стягивая ремень с пояса, спросил: "Будешь еще?"

– Не буду.

Несколько дней кряду он не замечал меня. Единственный, кого я любил больше всех на свете, впервые дал понять, как сильно я заигрался. Про себя я выпрашивал у него прощение и вспоминал, как еще несколько дней назад все было хорошо, как обнимал, вдыхал его запах, целовал в грудь, а он удерживал меня: "Не надо так. Зачем? Я потный".

Сжалился отец на четвертый день. Покончив с обедом, папа курил.

Через минуту-другую он уходил на работу. Надо спешить. Я пролез под стол и, ощущая, как противен сам себе, начал ползать у него вногах.

Двигался под столом, стараясь произвести как можно больше шума.

Наверху, за столом мама о чем-то спрашивала, папа спокойно отвечал. На меня ноль внимания. Была-не была – и я задел коленку отца. Я почему-то подумал, что папа тоже почувствует некую фальшивость моего елозивания и вновь отругает меня. Ничего подобного. Наверху раздалось: "Эй, кто там?" Отец наклонился, и откидывая на стол скатерть, извлек меня. Посадил на колени, обнял.

Мама заулыбалась.

Братья принимали мою особую близость к отцу со снисходительной насмешливостью, чаще – равнодушно. Тогда, кроме Джона никому из них не было до меня дела. Джон не раз поколачивал меня. Однажды его разозлили мои переживания за то, как он раздавал нашим пацанам рекламные листовки к фильму "Кочубей". Листовки он принес из кинотеатра "Казахстан". Я играл у подъезда с друзъями. Пацаны увидели у Джона пачку листовок и с криками "Дай мне!" облепили брата. Джон молча улыбался и раздавал листовки и, что самое обидное, не делая различия кому можно давать, а кому нет. Я то думал, что листовки нужно срочно занести домой и о том, чтобы их стало возможным кому-то дать просто так, да еще кому попало – это было подлой несправедливостью. Пацаны забирали с собой по несколько листовок. Они хоть и мои друзья, но разве они достойны получать то, что выше их понимания?