Читайте старые книги. Книга 1 - [61]

И на младенцев сон умеешь навевать.

В полночной тишине тебя любовным бденьем

Чтит Амфион лесов, измученный томленьем, —

Печален, одинок, среди густых ветвей

Поет, забыв себя, он о любви своей.

Ты нравы грубые смягчила повсеместно:

Какой бы ни был край — и дикий, и безвестный —

Все ж оглашается он голосом твоим.

И в варварской глуши знакомо эхо с ним.

Чуть бранная труба пред битвой заиграет,

Тревожный конь тотчас окрестность озирает,

Ржет, удила грызет и, гриву распустив,

Летит стрелой туда, куда влечет призыв.

Нередко смертного ты утешаешь в горе,

Ты скрашиваешь труд, ты — средство против хворей.

Что делают все те, кого судьба гнетет,

Чья жизнь исполнена лишений и невзгод, —

На зрелой ниве жнец, от жажды изнемогший,

Пастух средь пажити, под ливнем злым промокший?

Что делает кузнец, вздымая молот свой,

Иль виноградарь в дни, когда несносен зной,

Невольник в кандалах, гребец над зыбью водной,

Раб в темном руднике, усталый и голодный,

Бродяга, зябнущий в дырявом шалаше?

Поют. Часы летят, и легче на душе.

ДЕЛИЛЬ:

Святой гармонии я предаюсь душой…

Гармония! Навек ты овладела мной.

История и баснь тебя недаром славят,

Недаром власть твою всего превыше ставят!

Сколь муза к нам щедра была в своих дарах!

Ты можешь выразить и торжество, и страх,

Ты на войну зовешь, ты праздник согреваешь,

С надгробным воплем ты унылый звук сливаешь

И ввысь от алтаря, напевом полня храм,

Молитвы пылкие возносишь к небесам.

Внимая пение бесстрашного Тиртея,

Воспламенялся Марс, а лира Тимофея

На сотни голосов звенела, говорят:

Познал он и хвалы, и нежной страсти лад.

Он пел, как Александр Таисою пленился,

Как Вавилон пред ним в развалинах дымился,

Как Дарий изнемог под гнетом неудач

И как надменного умилостивил плач…

В угрюмых мастерских, в заброшенных подвалах

Ты помощь подаешь, ты веселишь усталых, —

Что пахарь делает, взрывая дол сохой,

Иль виноградарь в дни, когда нещаден зной,

Пастух средь пажити, гребец над хлябью водной,

Рабочий-рудокоп, усталый и голодный,

Кузнец, чья целый день напряжена рука?

Поют. Часы летят, и жизнь не так горька.

Примечание К (к с. 108)

МОНТЕНЬ:

Можно подумать также, что судьба намеренно подстерегает порою последний день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока низвергнуть все то. что воздвигалось ею самою годами; и это заставляет нас воскликнуть подобно Лаберию^{311}: ”Ясно, что на один этот день прожил я дольше, чем мне следовало жить”. <…> Не следует судить о человеке, пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Во всем прочем возможна личина. <…> Но в этой последней схватке между смертью и нами нет больше места притворству; приходится говорить начистоту и показать, наконец, без утайки, что у тебя за душой:

Ведь из сердечных глубин лишь тогда вылетает невольно

Истинный голос, личина срывается, суть остается[85].

Вот почему это последнее испытание — окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. Этот день — верховный день, судья всех остальных наших дней. <…> Эпаминонд, когда кто-то спросил его, кого же он ставит выше — Хабрия, Ификрата или себя, ответил: ”Чтобы решить этот вопрос, надлежало бы посмотреть, как будет умирать каждый из нас”. <…> Оценивая жизнь других, я неизменно учитываю, каков был конец ее (Опыты, I, XIX).

ШАРРОН:

Постоянная готовность к смерти — признак мудрости. День смерти — верховный судья, судья всех остальных наших дней, окончательная проверка и пробный камень всего того, что совершено нами в жизни. <…> Чтобы судить о жизни, надо посмотреть, каков был ее конец. Мы не можем вынести справедливое суждение о человеке, пока нам не доведется увидеть, как он разыграл последний и, несомненно, наиболее трудный акт той пьесы, которая выпала на его долю. Эпаминонд, первый полководец Греции, когда спросили его, кого он ставит выше — Хабрия, Ификрата или себя, ответил: ”Чтобы решить этот вопрос, нужно прежде всего посмотреть, как каждый из нас будет умирать”. Ибо во всем прочем возможна личина, но в этой последней схватке нет места притворству: Nam verae voces[86] и т. д.

К тому же можно подумать, будто судьба порою намеренно подстерегает последний день нашей жизни, чтобы явить пред нами всю свою мощь и в мгновение ока низвергнуть все, что мы воздвигали и копили долгие годы, и это заставляет нас воскликнуть подобно Лаберию: Nimirum hac die una plus vixi[87] и т. д.

МОНТЕНЬ:

Вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге к тому, чтобы научить нас не бояться смерти. <…> Вы видели многих, кто умер в самое время, ибо избавился, благодаря этому, от великих несчастий. Но видели ли вы хоть кого-нибудь, кому бы смерть причинила их? <…> Хирон отверг для себя бессмертие, узнав от Сатурна, своего отца, бога бесконечного времени, каковы свойства этого бессмертия. Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она была бы для человека более тягостной и нестерпимой, чем та, что я даровала ему [говорит природа]. Если бы у вас не было смерти, вы без конца осыпали б меня проклятиями за то, что я вас лишила ее. Я сознательно подмешала к ней чуточку горечи, дабы, принимая во внимание доступность ее, воспрепятствовать вам слишком жадно и безрассудно устремляться навстречу ей. <…> Конечная точка нашего жизненного пути — это смерть, предел наших стремлений, и если она вселяет в нас ужас, то можно ли сделать хотя бы один-единственный шаг, не дрожа при этом, как в лихорадке? Лекарство, применяемое невежественными людьми, — вовсе не думать о ней. Но какая животная тупость нужна для того, чтобы обладать такой слепотой! <…> Люди снуют взад и вперед, топчутся на одном месте, пляшут, а смерти нет и в помине. Все хорошо, все как нельзя лучше. Но если она нагрянет, — к ним ли самим или к их женам <…> захватив их врасплох, беззащитными, — какие мучения, какие вопли, какая ярость и какое отчаянье сразу овладевают ими! <…> Чтобы отнять у нее главный козырь, изберем путь, прямо противоположный обычному. Лишим ее загадочности <…> если вы прожили один-единственный день, вы видели уже все. Каждый день таков же, как все прочие дни. Нет ни другого света, ни другой тьмы. Это солнце, эта луна, эти звезды, это устройство вселенной — все это то же, от чего вкусили пращуры ваши и что взрастит ваших потомков. <…> И, на худой конец, все акты моей комедии, при всем разнообразии их, протекают в течение одного года. Если вы присматривались к хороводу четырех времен года, вы не могли не заметить, что он обнимает собою все возрасты мира: детство, юность, зрелость и старость. По истечении года делать ему больше нечего. И ему остается только начать все сначала. И так будет всегда (Опыты, I, XX).