Читайте старые книги. Книга 1 - [51]

, вызывающего восхищение и презрение разом, Архилоха, которому время вынесло свой суровый приговор, покрыв мраком забвения все его добрые дела и оставив в памяти людской лишь дурные. У римлян один Саллюстий осквернил недостойной жизнью редкостный талант, а из наших лучших писателей только Жан Батист Руссо совершил больше поступков, достойных сожаления, чем создал строк, достойных подражания, ибо я не думаю, что французская литература много потеряла бы, если бы Франсуа Вийон не стал улучшать^{294} ”неловкий, грубый стих тех варварских времен”[81] — его улучшили бы и без Вийона; если бы Ленобль^{295} не урывал время для своих скучных компиляций, отбывая наказание в тюрьме и на галерах, и если бы позорная смерть застигла Мотте в притоне разврата прежде, чем он посмел обнародовать свои жалкие домыслы о Рабле.

Когда один спартанец, известный своим дурным поведением, высказал некое дельное предложение, эфор^{296}, опасаясь, как бы мудрая мысль не связалась в памяти народной со скверным человеком, избрал для ее оглашения другого спартанца. Это обыкновение неплохо было бы перенять литераторам. Какое бы замечательное сочинение ни создал негодяй, интересы нравственности требуют, чтобы его покрыл мрак забвения, даже если бы оно не уступало ”Илиаде”.

Примечания

Примечание А (к с. 86)

МОНТЕНЬ:

”Прежде всего, Цинна, я хочу, чтобы ты спокойно выслушал меня. Давай условимся, что ты не станешь прерывать мою речь; я предоставлю тебе возможность в свое время ответить. Ты очень хорошо знаешь, Цинна, что я захватил тебя в стане моих врагов, причем ты не то чтобы сделался мне врагом: ты, можно сказать, враг мой от рождения; однако я пощадил тебя; я возвратил тебе все, что было отнято у тебя и чем ты владеешь теперь; наконец, я обеспечил тебе изобилие и богатство в такой степени, что победители завидуют побежденному. Ты попросил у меня должность жреца, и я удовлетворил твою просьбу, отказав в этом другим, чьи отцы сражались бок о бок со мной. И вот, хотя ты кругом предо мною в долгу, ты замыслил убить меня!” Когда Цинна в ответ на это воскликнул, что он и не помышлял о таком злодеянии, Август заметил: ”Ты забыл, Цинна, о нашем условии; ведь ты обещал, что не станешь прерывать мою речь. Да, ты замыслил убить меня там-то, в такой-то день, при участии таких-то лиц и таким-то способом”.

Видя, что Цинна глубоко потрясен услышанным и молчит, но на этот раз не потому, что таков был уговор между ними, но потому, что его мучит совесть, Август добавил: ”Что же толкает тебя на это? Или, быть может, ты сам метишь в императоры? Воистину плачевны дела в государстве, если только я один стою на твоем пути к императорской власти. Ведь ты не в состоянии даже защитить своих близких и совсем недавно проиграл тяжбу из-за вмешательства какого-то вольноотпущенника. Или, быть может, у тебя не хватает ни возможностей, ни сил ни на что иное, кроме посягательства на жизнь цезаря? Я готов уступить и отойти в сторону, если только кроме меня нет никого, кто препятствует твоим надеждам. Неужели ты думаешь, что Фабий, сторонники Коссов или Сервилиев потерпят тебя? Что примирится с тобой многолюдная толпа знатных, — знатных не только по имени, но делающих своими добродетелями честь своей знатности?” И после многого в этом же роде (ибо он говорил более двух часов) Август сказал ему: ”Ну так вот что: я дарую тебе жизнь, Цинна, тебе, изменнику и убийце, как некогда уже даровал ее, когда ты был просто моим врагом; но отныне между нами должна быть дружба. Посмотрим, кто из нас двоих окажется прямодушнее, я ли, подаривший тебе жизнь, или ты, получивший ее из моих рук?” (Опыты, I, XXIV; рассказ Монтеня, в свою очередь, дословно повторяет Сенеку).

КОРНЕЛЬ:

Август.

Сюда, о Цинна, сядь и трезвою душою

Взвесь то, что выскажу сейчас я пред тобою;

Не возражая мне, словам моим внимай

И речь мою ничем пока не прерывай.

Будь нем; но коль тебя внимание такое

Лишит хотя б на миг душевного покоя,

Когда окончу я, ты можешь возразить.

Хочу лишь этого я у тебя просить.

Цинна.

Я повинуюсь.

Август.

Но условия такого

Держись — тогда и сам свое сдержу я слово.

Воспитан, Цинна, был ты средь врагов моих,

И мой отец, и я зло видели от них.

Средь чуждых мне людей ты получил рожденье,

Ты, перейдя ко мне позднее в подчиненье,

Их ненависть посмел в душе своей сберечь

И на меня теперь свой обращаешь меч.

Еще с рождения врагом ты мне считался,

Потом, узнав меня, ты все же им остался.

И злоба у тебя в крови; в душе своей

Ты держишь сторону враждебных мне людей.

И с ними ненависть ко мне питаешь злую.

Но я, любя тебя, мщу, жизнь тебе даруя.

Я сделал пленником тебя, дружа с тобой,

И в милостях моих стал двор тебе тюрьмой.

Сперва я возвратил тебе твои именья,

Потом Антония дал земли во владенье.

Ты помнишь, я всегда с тобою ласков был,

Благоволение и почести дарил.

Блага, которые тебе так милы были,

Ты тотчас получал, не ведая усилий.

Ты стал знатнее тех, кто при дворе моем

Заслугами бы мог гордиться и родством,

Кто мне могущество купил своею кровью,

Кто охранял меня столь преданной любовью.

Я так был добр к тебе, что победитель мог

Завидовать тому, кто побежденным лег,