Читая «Лолиту» в Тегеране - [143]

Он приносит две чашки, а я говорю: знаете, у меня такое чувство, что вся моя жизнь состоит из отъездов. Он вскидывает брови, ставит чашки на стол и смотрит на меня так, будто ждал увидеть царевну, а увидел лягушку. Мы смеемся. Он говорит, по-прежнему стоя, – в этих четырех стенах можете нести любую ерунду, я ваш друг, я все вам прощу, но не вздумайте написать это в своей книге. Но это правда, возражаю я. Леди-профессор, отвечает он, нам не правда нужна, а вымысел, и как хороший писатель вы, конечно, можете добавить немного правды, но свои истинные чувства, прошу, оставьте при себе.

Он идет на кухню и что-то ищет в холодильнике. Возвращается и приносит пять шоколадных конфет на маленьком блюдечке. Садится напротив почти на краешек дивана. Боюсь, у нас все кончилось. Остались только эти пять конфет.

Я говорю, что хочу написать книгу и в ней поблагодарить Исламскую Республику за все, чему она меня научила. А научила она меня любить Остин и Джеймса, мороженое и свободу. Мне мало просто это ценить; я хочу об этом написать. А он отвечает: вы не сможете писать об Остин и не писать об Исламской Республике, где Остин открылась вам снова. Вы не сможете забыть о нас. Попробуйте и сами поймете. Ваша Остин теперь неразрывно связана с этой страной, с этой землей и этими деревьями. Думаете, это та же Остин, которую вы читали с доктором Френчем – так, кажется, звали вашего профессора? Думаете, это она? Нет, здесь вы читали совсем другую Остин – здесь, где фильмы отбирает почти слепой цензор, где людей вешают на улицах, а в море устанавливают ширму, отгораживая женщин от мужчин. Когда я буду об этом писать, ответила я, я уже не буду так сильно злиться; я стану более великодушной.

Так мы и сидим и рассказываем бесконечные истории – он на диване, я на стуле; а на полу у кресла-качалки за нашей спиной овальный солнечный блик постепенно сужается, уменьшается и наконец исчезает. Волшебник включает лампу, и мы продолжаем разговор.

26

«Есть у меня навязчивая фантазия, что к Биллю о правах добавили еще один пункт: право на свободу воображения. Я убедилась, что существование истинной демократии невозможно без свободы воображения и права использовать продукты нашего воображения без всяких ограничений. Полноценная жизнь невозможна без права выносить на всеобщее обозрение наши частные миры, мечты, мысли и устремления, без постоянного диалога между внутренним и внешним мирами. Как еще мы поймем, что существовали в этом мире, чувствовали, желали, ненавидели, боялись?»

«Мы твердим о „фактах“, но даже факты существуют лишь условно, если не пропускать их сквозь призму эмоций, мыслей и чувств, не повторять и не перерабатывать таким образом. В Иране мне казалось, как будто мы и не жили вовсе, или жили, но только наполовину; ведь что это за жизнь без возможности свободно фантазировать и общаться с миром; что это за жизнь, когда даже продукты воображения обслуживают политическую повестку».

В день, когда я вышла от волшебника, я села на ступени его дома и записала в блокноте эти слова. Я поставила дату – двадцать третье июня тысяча девятьсот девяносто седьмого года – и рядом написала: «Для моей новой книги». Лишь через год я снова вспомнила о книге, и еще через год наконец заставила себя взяться за перо – метафорическое перо, само собой, – и начать писать об Остин, Набокове и тех, кто читал и проживал их вместе со мной.

В день, когда я вышла от волшебника, солнце садилось и воздух был теплый, зеленели пышные кроны деревьев, и у меня было много причин грустить. Все предметы и лица утратили осязаемость и казались светлым воспоминанием: мои родители, друзья, студенты, эта улица, эти деревья, меркнущий свет на горных вершинах, отраженных в зеркале. Но я также ощущала смутный восторг и, перефразируя слова героини Мюриэл Спарк из чудесного романа «Умышленная задержка», шла своей дорогой, радуясь и думая о том, как это здорово – быть женщиной и писательницей в конце двадцатого века.

Эпилог

Я уехала из Тегерана 24 июня 1997 года – отплыла навстречу зеленому свету, в существование которого когда-то верил Гэтсби. Я снова пишу, снова преподаю и живу на седьмом этаже дома в городе, где нет гор, но есть красивые водопады и источники. Я по-прежнему преподаю Набокова, Джеймса, Фицджеральда, Конрада, Ираджа Пезешк-зода, автора одного из моих любимых иранских романов «Дядюшка Наполеон», и других авторов, чье творчество открыла для себя уже после приезда в Соединенные Штаты – Зору Нил Херстон, Орхана Памука. Я знаю, что теперь мой мир, как у Пнина, всегда будет «портативным».

Я оставила Иран, но Иран не оставил меня. Со времен нашего с Биджаном отъезда внешне в Иране изменилось многое. В походке Манны и других иранских женщин появилась уверенность; платки стали ярче, накидки – намного короче; теперь женщинам можно краситься и свободно ходить по улице с мужчинами, которые им даже не братья, отцы или мужья. Но проверки, аресты и публичные казни никуда не делись. И все же спрос на свободу в Иране вырос; я пишу эти строки, и передо мной лежит газета с заметкой о недавних студенческих демонстрациях в поддержку диссидента, приговоренного к смерти за призывы не следовать духовенству, слепо за ними повторяя, и внести поправки в конституцию. Я читаю, что пишут студенты и бывшие революционеры, слышу лозунги и призывы к демократии и знаю со всей уверенностью, что упрямое стремление нынешних молодых иранцев, детей революции, к жизни, свободе и счастью, а также жесткая самокритика бывших революционеров определят наше будущее.