Читая «Лолиту» в Тегеране - [137]

«Я уезжаю», – сказала она. Ей было двадцать семь лет, а она даже не знала, как это – жить. Ей всегда казалось, что хуже тюрьмы ничего быть не может, но оказалось, может. Она убрала со лба выбившиеся пряди волос и проговорила: там, в тюрьме, я, как и все, думала, что нас убьют и этим все кончится; а может, мы выживем – выживем, выйдем на свободу и начнем с начала. Там, в тюрьме, мы мечтали лишь об одном – оказаться снаружи, на свободе, но когда я вышла, я поняла, что скучаю по чувству солидарности, которое объединяло нас там, за решеткой, по чувству, что у меня есть цель, по нашим разговорам и посиделкам, когда мы делились воспоминаниями и едой. Но больше всего я скучаю по надежде. В тюрьме мы надеялись, что однажды выйдем на свободу, поступим в колледж и будем веселиться, ходить в кино. Мне двадцать семь лет. Я не знаю, каково это – любить. Я не хочу таиться, не хочу спрятаться ото всех навсегда. Я хочу знать – знать, какая она, Нассрин. Наверно, это и есть испытание свободой, с улыбкой добавила она.

21

Нассрин попросила меня рассказать остальным об ее отъезде. Сама она не сумела встретиться с девочками – слишком это было невыносимо. Лучше уехать, не попрощавшись, решила она. Но как сообщить такую новость? «Нассрин больше не будет ходить на занятия». Вроде бы такая простая фраза, но все зависело от манеры произношения, от того, как расставлены акценты. Я произнесла ее отрывисто и довольно грубо; последовала пораженная тишина. Нервно хихикнула Ясси; Азин испуганно взглянула на меня, а Саназ с Митрой коротко переглянулись.

– И где она сейчас? – спросила Митра после долгого молчания.

– Не знаю, – ответила я. – Махшид должна знать.

– Два дня назад она уехала в сторону границы, – тихо сообщила Махшид. – Там она ждет проводников, которые должны с ней связаться, так что примерно на следующей неделе она будет ехать по пустыне на верблюде, ослике или джипе.

– «Без дочери – никогда»[108], – с нервным смешком произнесла Ясси. – Ой, простите, – она зажала рот рукой, – мне просто очень плохо.

Мы принялись обсуждать путешествие Нассрин, опасности перехода иранско-турецкой границы, ее одиночество и будущее.

– Давайте не будем говорить о ней так, как будто она умерла, – сказала Азин. – Там, куда она отправилась, ей будет намного лучше; давайте порадуемся за нее. – Махшид резко взглянула на нее. Но Азин была права. Разве можно было мечтать о лучшей доле для Нассрин?

Резче всего отреагировала Манна – и не на отъезд Нассрин, а на мой, поскольку с внезапным исчезновением Нассрин угроза нашего расставания стала реальной, а Манна была сильнее всех ко мне привязана.

– Все равно скоро наша группа распадется, – сказала она, ни на кого не глядя. – Нассрин правильно поняла намек доктора Нафиси. – Какой намек? – Что всем нам надо уезжать.

Меня шокировала злость ее обвинения. Я и так чувствовала себя виноватой, будто мое решение уехать нарушало данное им обещание. (Вина стала вашим постоянным спутником, сказал волшебник, когда я ему пожаловалась. Вы мучились угрызениями совести, даже когда не собирались уезжать.)

– Не говори глупости, – укоризненно произнесла Азин, повернувшись к Манне. – Она не виновата, что ты чувствуешь себя в ловушке.

– Никакие это не глупости, – зло огрызнулась Манна, – и да, я правда чувствую себя в ловушке. С чего бы мне чувствовать себя иначе?

Азин полезла в сумочку, видимо, за сигаретой, но ничего не достала. – Как ты можешь так говорить? Как будто госпожа Нафиси виновата в твоих проблемах, – сказала она Манне. Ее рука дрожала.

– Нет, пусть Манна объяснит, что имеет в виду, – вмешалась я.

– Мне кажется, она имеет в виду… – робко произнесла Саназ.

– Я сама могу объяснить, спасибо, – сердито проговорила Манна. – Я имею в виду, что вы своим примером, – она повернулась мне, – показали нам, что оставаться здесь бессмысленно и нам всем надо уехать, если мы хотим чего-то добиться.

– Неправда, – с некоторым раздражением отвечала я. – Я никогда не намекала, что вы должны повторить мой опыт. Не надо брать с меня пример во всем, Манна. Пусть каждая из нас поступит так, как лучше для нее. Это все, что я могу вам посоветовать.

– Единственное, чем я могу оправдать то, что вы здесь нас бросаете, – сказала Манна (она так и сказала – «вы здесь нас бросаете», я помню это очень хорошо), – тем, что если бы у меня была возможность, я бы поступила так же. Я бы тоже все бросила, – произнесла она после некоторого раздумья. Даже Ниму, спросила я? – Особенно Ниму, – ответила она с жестокой улыбкой. – Я не Махшид. Я не считаю, что оставаться здесь – мой долг. Жизнь у меня одна, другой не будет.

Я столько лет была их исповедником. Мне они изливали свою сердечную боль, свои горести, как будто у меня самой этого не было, как будто я жила под действием магического заклинания, ограждавшего меня от подводных камней и тягот жизни не только в Исламской Республике, но жизни в целом. А теперь они хотели, чтобы я взвалила на себя еще и их выбор. Но каждый человек делает выбор сам. Я могла помочь им только в одном случае – зная, чего они хотели. Разве можно диктовать человеку, чего хотеть? (Вечером позвонил Нима. «Манна боится, что вы больше ее не любите, – полушутя сказал он. – Попросила вам позвонить».)