Читая «Лолиту» в Тегеране - [133]
Девушку насилуют, бросают в багажник машины и убивают. Юношу, студента, убивают и отрезают ему уши. Беллоу пишет о тюремных лагерях, смерти и разрушении; у Набокова мы встречаемся с чудовищами, насилующими двенадцатилетних девочек; даже у Флобера сплошь боль и предательство – а у Остин что, однажды спросила Манна?
И правда – у Остин что? Принято считать, что Остин была чопорной старой девой, жила в мире со всем миром и не замечала его жестокости. Мои студентки, глядя на ее юмор и великодушие, приходили к тому же мнению. Мне пришлось напомнить им о «Письме лорду Байрону» Одена, в котором Оден просил Байрона передать Джейн Остин, «что здесь, внизу, она неповторима / и верными потомками любима».
Героини Остин не прощают обид, хотя суровость характера проявляется у них по-своему. В ее романах немало предательства, жадности и лжи, неверных друзей, эгоистичных матерей, отцов-тиранов, тщеславия, жестокости и боли. К своим злодеям Остин великодушна, но это не значит, что она легко спускает их с крючка – она не проявляет мягкости даже к своим положительным героиням. Ее любимая и наименее симпатичная героиня Фэнни Прайс страдает больше всех.
Современная литература разоблачает зло в быту, в обычных отношениях, в обычных людях вроде нас с вами – недаром Гумберт писал: «читатель! Брудер!», называя читателя своим братом. У Остин, как и в большинстве великих литературных произведений, зло кроется в неспособности видеть окружающих и, следовательно, им сопереживать. Страшнее всего то, что эта слепота может существовать как в лучших из нас (Элиза Беннет), так и в худших (Гумберт). В нас всех живет слепой цензор; мы все способны насадить свое видение и желания окружающим.
Когда зло персонализируется и становится частью повседневной жизни, сопротивление злу также переходит на индивидуальный уровень. Естественно, возникает вопрос – как выживает душа? Ответ прост: ей помогает выжить любовь и воображение. Сталин лишил души Россию, «рассеяв старую смерть». Мандельштам и Синявский воскресили эту душу, читая стихи сокамерникам и описывая пережитое в своих дневниках. «Вероятно, оставаясь поэтом в подобных обстоятельствах, мы проникаем в самое сердце политики, – писал Беллоу. – Человеческие чувства и опыт, фигуры и лица вновь выходят туда, где им самое место – на первый план».
18
Мы решили уехать из Ирана почти случайно – по крайней мере, так нам тогда казалось. Такие решения, хоть и кажутся важными, редко бывают продуманными. Недовольство и гнев копятся годами, как в неудачном браке, внезапно оборачиваясь самоубийственным концом. Идея отъезда, как и возможность развода, всегда витала где-то на периферии ума, темная и зловещая, готовая пробиться наружу при малейшей провокации. Если меня спрашивали, я перечисляла обычные причины отъезда: моя работа, ощущение себя угнетенной женщиной, будущее детей, мои поездки в Штаты, снова напомнившие, какой у нас есть выбор, какие возможности.
Впервые за нашу совместную жизнь мы с Биджаном начали сильно ссориться и одно время не могли говорить больше ни о чем, лишь обсуждали, уехать или остаться. Когда Биджан понял, что я действительно хочу уехать, он надолго погрузился в обиженное молчание; потом последовал период долгих мучительных споров, в которых также участвовали наши родственники и друзья. Биджан говорил, что сейчас переезжать не надо, что лучше подождать, пока дети станут старше и будут готовы к поступлению в колледж. Волшебник считал, что меня спасет только переезд, а мнения друзей разделились. Мои студентки не хотели, чтобы я уезжала, хотя многие из них сами собрались уезжать. Родители считали, что лучше нам уехать, хоть это и означало бы, что они останутся в одиночестве. Перспектива лучшей жизни для детей, даже иллюзорная, очень заманчива для большинства родителей.
В конце концов Биджан, всегда стоявший на стороне здравомыслия и рассудка, согласился, что надо уезжать – по крайней мере, на несколько лет. Смирившись с нашей новой судьбой, он тут же перешел к действию. Он подошел к грядущему переезду практично – принялся разбирать восемнадцать лет жизни и работы и пытаться уместить их в восемь чемоданов, которые разрешалось взять с собой. Я же избегала сборов и словно ушла в отрицание. Мне вдруг стало стыдно, что Биджан так легко со мной согласился, я начала сомневаться. Откладывала сборы и отказывалась говорить об отъезде всерьез. На занятиях я вела себя беззаботно, делала вид, что ничего не происходит, а девочки не знали, как реагировать.
Мы с девочками так толком и не обсудили мое решение уехать из страны. Я понимала, что эти занятия не могут продолжаться вечно, надеялась, что девочки откроют собственные литературные кружки и позовут друзей. В молчании Манны, в косвенных намеках Махшид на «долг перед родиной и страной» я ощущала напряжение. Другие девочки тревожились и грустили при мысли, что нашему кружку пришел конец. Ваше место за столом опустеет, сказала Ясси, процитировав персидскую поговорку. Но и девочки вскоре начали строить планы отъезда.
Эта история — серия эпизодов из будничной жизни одного непростого шофёра такси. Он соглашается на любой заказ, берёт совершенно символическую плату и не чурается никого из тех, кто садится к нему в машину. Взамен он только слушает их истории, которые, независимо от содержания и собеседника, ему всегда интересны. Зато выбор финала поездки всегда остаётся за самим шофёром. И не удивительно, ведь он не просто безымянный водитель. Он — сын Эреба.
Рассказы повествуют о жизни рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. Герои болгарского писателя восстают против всяческой лжи и несправедливости, ратуют за нравственную чистоту и прочность устоев социалистического общества.
Школьники отправляются на летнюю отработку, так это называлось в конце 70-х, начале 80-х, о ужас, уже прошлого века. Но вместо картошки, прополки и прочих сельских радостей попадают на розовые плантации, сбор цветков, которые станут розовым маслом. В этом антураже и происходит, такое, для каждого поколения неизбежное — первый поцелуй, танцы, влюбленности. Такое, казалось бы, одинаковое для всех, но все же всякий раз и для каждого в чем-то уникальное.