Чистое золото - [94]

Тоня изредка вытирала пот и подбадривала Маню:

— Не зевай, не зевай!

— Сильна ты очень, что ли? — сказала красная, распаренная Заморозова. — Я уж чуть руками шевелю, а ты, видать, и не устала вовсе!

Тоня искоса посмотрела на Маню и засмеялась:

— Я тоже устала. Только у меня средство есть, как об усталости не думать.

— Какое же средство?

— А я думаю о золотинке… Как она глубоко под землей в породе лежала… Могла бы и век там пролежать, да люди пришли, шахту вырыли, подняли золотинку на свет. Она думает: «Как спасаться?» Стали породу промывать, удалось золотинке убежать с водой. Опять в отвалах годы лежит, радуется: «Ушла я от людей!» Теперь снова ее потревожили… Она от меня скрыться хочет, а я все равно ее поймаю. Никуда не убежит, застрянет…

Маня, слушавшая с полуоткрытым ртом, недоверчиво улыбнулась:

— Ну и чудачка ты, Тоська! Выдумываешь себе сказки, как маленькая!

Однако работать она стала энергичней и по временам с улыбкой взглядывала на Тоню, словно хотела сказать: «Не бойся, не убегут наши золотинки!»

Когда Слобожанин ударил в висевший на сухом дереве кусок железа, возвещая перерыв, вода перестала поступать на бутару и Тоня начала искать место, где бы присесть, к ней подошел отец:

— Насилу тебя разыскал!

— А я тебя высматривала. Ты где же?

— На баксах. За вашими парнями наблюдаю. Ничего работают! Пойдем-ка в холодок, закусим.

Отец увел Тоню в тень от большого дерева. Тут у него стояла корзинка с завтраком. Николай Сергеевич вынул и хозяйственно разложил на белой тряпке хлеб, огурцы, кусок холодной рыбы и бутылку с молоком:

— Садись, отведай хлеба-соли.

Тоня отошла в сторонку, сполоснула лицо и руки чистой водой, еще струившейся по сплоткам, и принялась за еду.

Она быстро отломила от всех нарезанных отцом ломтей хлеба корочки и, плутовато улыбаясь, подсунула Николаю Сергеевичу мякиш.

— Ну, я вижу, дочка веселая — значит, работка по плечу, — пошутил отец.

— А я всегда после работы веселая. Кажется мне, что я сильней и здоровей стала.

Тоня быстро покончила с едой и задумалась. Она видела перед собою чуть нахмуренное лицо Павла. Склонив голову, он внимательно слушал урок. А отвечал, явно волнуясь. Перед тем как начать, откашливался и обдергивал рубашку, словно третьеклассник. Их вожак, сильный и смелый Павлик, превратился в покорного ученика.

Первое время Тоня следила за Павлом с некоторым недоверием. Она опасалась, что вот-вот он отодвинет в сторону карандаш и лист бумаги, на который, несмотря на линейки Соколова, ложились кривые и неуверенные каракули, и скажет: «Довольно, больше не стану заниматься».

Были выработаны специальные правила поведения для учителей Заварухина.

— Главное, товарищи, терпение и спокойствие, — сказала как-то Лиза и вызвала у всех улыбку.

— А ты нам дай примерный урок, Моргунова, — съязвил Андрей.

Удар попал в цель. Ребята захохотали, а Мохов победоносно оглядел товарищей. Обычно приходилось ему терпеть Лизины насмешки.

На этот раз Лиза ограничилась только уничтожающим взглядом в сторону Андрея и кротко ответила:

— Я урока дать не могу. Мне ведь до сих пор только с тобой приходилось заниматься, а с тобой никакое терпение не выдержит. — Не дав Андрею ответить, она продолжала: — Если он будет расстраиваться, что не выходит, не получается, нужно ровно, мягко его направлять. Пусть каждый в это время представляет, как бы Надежда Георгиевна себя вела.

Настроенные таким образом, «педагоги» шли на урок и всегда заставали Павла готовым, сидящим за столом, где были аккуратно разложены пособия.

— Сто раз все перетрогает, так ли лежит, — сообщала ребятам по секрету тетя Даша. — А уж нервничает перед уроком, не дай бог! Видно, боится, что не придете.

Несмотря на всю бережность, проявляемую друзьями к Павлу, никто из них, и Тоня в том числе, не знал, какой глубокий внутренний переворот совершался в нем.

Главным чувством в душе Заварухина, чувством, покрывающим все остальные, был стыд. Друзья, от которых он так отгораживался, которых сам, не вполне отдавая себе в этом отчет, не считал способными по-настоящему помочь ему, оказывается, не хотели тешить его необдуманными, высказанными сгоряча надеждами, а серьезно и обстоятельно подготовили свою помощь. И Тоня, конечно, хлопотала немало… (Бессознательно Павел приписывал ей главную роль в этом деле.) А как он говорил с ней тогда в лесу! Какое он имел право возвращать ее своим разговором к тем дням перед его отъездом, когда она обещала ждать?

С Тоней он заставил себя объясниться и сказал ей:

— Ты не сердись за давешнее… в лесу… Я был неправ.

Голос Тони, как ему показалось, прозвучал отчужденно:

— Я не сержусь, Павлик. Только ты теперь-то учись…

«Так и есть… Только об учебе… Она и тогда обиделась за отказ учиться, ни за что больше…» — промелькнуло в мыслях у Павла, но, вздохнув, он сказал с той серьезной искренностью, которая так нравилась в нем людям:

— Об этом не беспокойся. Не пожалеете, что взялись.

Объяснение не удовлетворило ни его, ни Тоню, но она все же уловила виноватую нотку в голосе Павла. Это ее обрадовало и в то же время рассердило. Она чувствовала, что придает значение мелочам, каждому оттенку в его поведении и словах.