Чистое и порочное - [37]

Он сжал свои детские кулачки и ударил ими друг о друга:

– Нет, не Верцингеториг! Верцингеторига больше не было! Это было ужасно! Он надел полосатую рубашку с вырессом… А снаете ли вы, что у него было на голове? Я не решаюсь это происнести…

Он проглотил слюну, изобразив, что его тошнит:

– Венок ис россовых помпонов… Ис россовых помпонов… с орнаментом ис листьев… А вниссу – его прекрасные мягкие усы… Опоссоренная красота, постыдный маскарад…

Он горестно замолчал, и я спросила:

– А потом, Пепе? Что было потом?

– Потом? Ничего, – удивлённо ответил он. – Вероятно, моя история покажется вам не слишком сабавной. Сатем я ушёл… Я что-то ему оставил на столе.

– Вы его ещё видели?

– Благодарю покорно, – сказал Пепе, махнув рукой. – Мне достаточно того, что я вижу его в своём воображении – с россовыми помпонами. Пусть никогда больше мне не говорят о россовых помпонах…

Жизнь Пепе была отравлена карточными гадалками, которых он рьяно посещал, спящей красавицей с улицы Коленкура и женщинами, гадавшими по свече, на картах таро и булавках, ибо все эти оракулы без устали предрекали ему несчастье, которое постигнет его из-за высокой белокурой женщины. Они без труда видели её сквозь тщедушное тело Пепе. тщедушное и худое тело, которое нравилось своей изящной ущербностью этаким высокомерием горбуна, лишённого горба, или грацией хромого без укороченной ноги. Когда ему надоело услаждать провидение туманными картинками своей порочной любви, он исчез, позволив забыть о себе, а затем ушёл из своей неуютной жизни посредством весьма деликатного, тщательно подготовленного, благопристойного и тихого самоубийства, которое никому не доставило хлопот.

По сравнению с их искусством притворяться всё прочее кажется несовершенным. Когда мне нужно было что-то утаить, я брала пример со своих приятелей. Каждый день я могла видеть образец хитроумной дипломатии, которая потворствует лишь страсти и злобе. Помнится, что некий молодой человек и его любовник, соблюдавшие предельную осторожность, были уличены одной болтушкой и вынуждены расстаться довольно постыдным образом. Один из них, наиболее тяжело переживавший обиду, несколько месяцев подряд занимался поисками женщины, которая приглянулась бы мужу болтушки, и весьма в этом преуспел.

Поглощённый своим планом, он забывался, изучал и сличал, устраивал встречи, искушал судьбу, и его боль отступила на задний план. Он доверялся мне разве что от усталости. Он приходил ко мне с присущим ему безобидным видом юного интеллектуала, слегка поблёкшего и изнурённого неблагодарным трудом переводчика. Он садился, откинув голову на спинку большого отвратительного, зелёного кресла, скопированного с английского образца. «Я отдохну минутку», – говорил он. Это была ложь, тактический манёвр, ибо он закрывал глаза, как священник на исповеди, который, смежая веки, отсекает себя от кающегося грешника, чтобы яснее разглядеть черты греха.

Долгое и последовательное притворство с помощью улыбок и пауз – вот что напрочь затмевает мелкую болтливую ложь. Подобная задача пристала лишь молодым – с тех пор у меня была возможность в этом убедиться; их притворство выделяется подобно тому, как образуются роговидные надкрылья, шлемы и щитки из твёрдого хитина у насекомых… Было бы досадно, если бы память об этом стёрлась. Я храню эту память. Кроме того, у меня осталась способность разгадывать и расстраивать замечательные уловки, которые пускают в ход дети и подростки. Благодаря этому я скорее, чем большинство взрослых, постигаю то, что молодо, и наслаждаюсь этим запретным плодом. Новоиспечённая ложь, варварское хитроумное искусство не причиняют мне вреда, напротив. Мой сильный, инфантильный и многоликий соперник обожает игру; он выдаёт себя, будучи незащищённым, и, краснея от радости, демонстрирует определённое место, куда я его поражаю…

Проницательность, что за сладостный дар наносить обиду! Это награда, которую заслужили чувство меры, искусство продвижения вперёд и топтание на месте, умение сочетать «взятое» и «возвращённое»! Убывающая сила, уходя, неизменно попутно присваивает ближайшие податливые силы. «Нам холодно без вас», – заявляют мне мои юные друзья обоих полов, разукрашенные своими юношескими ранами, сверкающие метками свежей крови, ещё не оправившиеся от недавно нанесённого удара: «Согрейте нас, исцелите нас!» Многие из них знают, как подобраться ко мне поближе, прислонить буйную голову к моим коленям и запастись терпением… О простодушные! Я опасаюсь, как бы они не совершили ошибку и не превратились из просящих в дарующих жизнь… Узнаю ли я когда-нибудь, что скрываю от тех, кто доверились мне? Согреть их – всё ли это, что я была обязана для них сделать? Принять от кого-нибудь счастье – я должна воспользоваться словом, которого не понимаю, – не значит ли это выбрать соус, под которым мы желаем быть съеденными?

Угрызения совести, как обычно, явились ко мне нечеловеческими путями. Я почувствовала, как в душе зарождается и растёт чувство долга по отношению к животным, посвятившим мне свою короткую жизнь. Неужели я – их ангел-хранитель? Скорее искательница истоков. Может быть, лучший друг животных – это тот, кто вздыхает тяжело: «Как я устал от этой собаки! Уберите кота, который мешает мне думать!» Я умышленно довожу собаку до изнеможения, ибо она всегда сдаётся; я привыкла, что на мой зов: «Киса, иди сюда», – кошка прибегает ко мне, пусть неохотно, чтобы я могла черпать в этом неиссякаемом источнике тайную прозорливость, тепло, фантазию и самообладание. Птицы слишком далеки от меня, хотя синицы и оказывают мне особые знаки внимания. Я помню, что «бескошачья эпоха», длившаяся около двух лет, была для меня периодом пустоты и неустойчивости. Уличить кого бы то ни было, будь то животное или ребёнок, – значит лишить силы. По соседству, в двухстах шагах от моего стола, живёт восхитительная девчушка четырёх лет, которая не боится ни порки, ни молнии, ни ос, убеждённая в своём могуществе и очаровании и почти неуправляемая. Порой, ближе к вечеру, когда её обессилевший отец нервно зевает, а глаза её юной матери, И без того большие, становятся ещё шире от сиреневых кругов, побледневшая няня девочки заходит ко мне: «Она ужасна… Сегодня она отказалась спать после обеда… Мы падаем от усталости, а она всё не выдыхается, как острый перец…» Тогда я поднимаюсь по соседней аллее и оказываюсь лицом к лицу с Повелительницей. Повелительница и не думает меня стращать, а здоровается со мной с улыбкой и заводит разговор о великом значении персикового компота в питании, либо принимается критиковать мой наряд: «Брюки вам совсем не идут, вы мне больше нравитесь в юбке», либо обращается к старинному французскому фольклору и поёт: