Чистое и порочное - [21]

Что касается новых фактов, постепенно сделавших Рене более понятной для меня, я полагаю, что она предстала передо мной в ином свете прежде всего благодаря некоторым жестам и словам. Одни люди меняются, украшая себя, другие обретают истинную суть, лишь когда сбрасывают с себя оболочку, и только нагота придаёт им человеческий облик. Когда я смогла наконец забыть, что Рене Вивьен – поэт, то есть начала проявлять к ней подлинный интерес? Вероятно, это случилось однажды вечером за ужином в её доме; то был вечер с острыми кушаньями и сомнительными напитками (но я доверилась лишь безупречному шампанскому, выпив один или два бокала), весёлый и в то же время необъяснимо чопорный вечер, вечер, когда весёлость Рене чутко прислушивалась к чужому смеху и была готова чрезмерно радоваться всякому мало-мальски шутливому слову.

В виде исключения она облачилась в белое платье, открывавшее её юную шею; с затылка, как обычно, свисали волосы, которые она никогда не завивала… Внезапно, между двумя фразами, хотя ничто этого не предвещало, её изящное тело со впалой грудью откинулось на спинку сиденья, и голова с закрытыми глазами упала на грудь… Я снова вижу две длинные разведённые руки, покоящиеся на скатерти без признаков жизни… Этот своеобразный обморок длился меньше десяти секунд, и Рене без труда ожила со словами: «Прошу прощения, мои милые крошки, я, кажется, задремала…» Она снова ввязалась в спор, который прервала ради мимолётной смерти, из объятий которой вернулась к жизни с невиданными силами и шальным раздражением.

– Этот Б., – вскричала она, – я требую, чтобы мне больше не говорили здесь о его стихах. У него нет никакого таланта. Этот Б. – это… Постойте, я знаю, что это такое. Это п… с пером. Вот именно: п… с пером, это п… с пером…

Грубое слово вылетело посреди всеобщего безмолвия. Все мы были способны произнести то же ругательство лишь кому-нибудь на ухо, вполголоса. Однако в то время как Рене твердила бранное слово, её детские черты были омрачены затмением, лишавшим их смысла и возраста, изобличавшим сильное душевное смятение…

Осторожный безумец погубит себя, если позволит хотя бы раз здравомыслящему глазу заглянуть сквозь единственную узкую щель в свой наглухо замкнутый мир и таким образом осквернить его. После этого здравомыслящий глаз преображается, приходит в волнение, отдаётся со страстью мельком увиденной тайне и беспрестанно расспрашивает её обладателя. Чем больше хитрости у безумца, тем меньше он противится настойчивым просьбам нормального человека. Я почувствовала, что тональность Рене – в глубине души я сравнивала Рене с благозвучной мелодией, не очень выразительной, несмотря на ретивые созвучия, мелодией – становится ближе.

Одеваясь после примерки костюма у костюмера Паско, за десять дней до костюмированного бала, который устраивал Робер д'Юмьер в возглавляемом им Художественном театре, Рене Вивьен – она собиралась изображать Джейн Грей[19] на плахе, увы, в таком же виде, в каком она предстаёт на картине Поля Делароша – по ошибке надела мой чёрный плащ вместо своего плаща того же цвета.

– Он вам почти впору, – сказала я ей со смехом. – Но всё же вам чего-то не хватает, чтобы носить его с достоинством, чего-то здесь… и здесь… За исключением этого…

– Он мне… почти впору? – повторила Рене. – Почти впору…

Я увидела, как омрачилось её лицо и приоткрытый рот придал ему дурацкое выражение… Она пробормотала:

– Это большое несчастье… То, что вы мне сообщили, большое несчастье…

Она смерила угрюмым взглядом милашку, смахивающую на лошадь-полукровку, какой я была в то время… Довольно быстро она овладела собой, и мы расстались. В тот же вечер я получила её записку, адресованную моим друзьям, исполнявшим нелепые роли в живой картине, посвящённой Джейн Грей, а также мне. Послание гласило:

«Чада мои, меня постигло величайшее из бедствий, какое только могло со мной приключиться: по недомыслию я поправилась на десять фунтов. Однако до нашего бала осталось ещё десять дней, и у меня хватит времени, чтобы их сбросить; этого достаточно, этого должно хватить, ибо мне ни в коем случае не следует превышать вес в пятьдесят два килограмма. Не ищите меня, я удаляюсь в никому неведомое место. Рассчитывайте на меня, я вернусь к вам через десять дней и буду в боевой готовности перед балом.

Ваша Рене»

Она сдержала слово. Впоследствии мы узнали, что она провела десять дней в домике Генриха IV в Сен-Жермене. По утрам она выпивала чашку чая и бродила по лесу до изнеможения. Затем она опять пила чай, сдобренный алкоголем, падала в постель почти без сознания и на следующий день начинала всё снова с неистощимой энергией сумасбродов.

«Мы проходили, должно быть, по двадцать километров в день, – признавалась позже её подруга. – Не знаю, как мадемуазель держалась на ногах… Я была не в силах этого выдержать, хотя и принимала пищу…»

По истечении десяти дней в одиннадцать часов Рене присоединилась к нам в Художественном театре. Она была очень красивой в своём костюме, в гриме, с запавшими глазами и распущенными волосами, ниспадавшими ей на плечо, а также безумно весёлой. У неё хватило сил доиграть роль Джейн Грей, которая со связанными руками, обнажив поседевший затылок, низвергает на плаху поток своих белокурых волос, прежде чем она упала на сцену за декорацией, корчась в жесточайших судорогах от алкогольного отравления, усугублённого истощением и неким «допингом»…