Чисто альпийское убийство - [17]

— Нет, ничего… Самый обыкновенный концерт… Все шло своим чередом. В год у нас бывает более двухсот представлений, так что… Все как всегда.

— Более двухсот? Ну надо же! А в чем конкретно заключается ваша работа во время концерта?

— Я отвечаю за освещение в здании. Сцена, зал — короче говоря, на всех участках. А также мы с женой организуем буфет. Тут, в фойе. Просекко, кофе, бутербродики с семгой, с икрой… Иногда устрицы. Любители классической музыки обожают такие изящные закусочки.

— Где вы были в тот момент, когда все случилось?

— За кулисами, у пульта управления светом. Обычно я нахожусь там с начала и до конца концерта.

Еннервайн еще раз обратил внимание на то, как дрожит голос у Шмидингера. Мужчина и вправду нервничал сверх меры. Выглядел он будто ископаемое из давно прошедшей эпохи — длинные, до плеч, волосы, собранные аптечной резинкой в неряшливый лошадиный хвост… Но главное было не в этом: из-под характерной синей спецовки, по которой, собственно, Еннервайн и распознал в этом человеке рабочего по зданию, выглядывала застиранная футболка с надписью: «Остановите Штрауса!» — и от нее веяло чем-то доисторическим. Но может быть, здесь имелся в виду не политик, а король вальса Иоганн Штраус?..

— Вы можете объяснить, что случилось? — снова спросил Шмидингер тихим тревожным голосом. — Труповозка подъезжала целых два раза… Несчастный случай?

Неопределенно махнув рукой, Еннервайн сделал еще более неопределенное выражение лица. Немного поколебавшись, стоит ли разглашать эту информацию, гаупткомиссар все-таки сообщил:

— Одного из погибших звали Евгений Либшер. По крайней мере так было написано на его нагрудной карточке. Вы знали этого человека?

Рабочий по зданию испугался, и его реакция не была наигранной. Еннервайн склонялся к тому, чтобы верить этому свидетелю.

— Конечно же, знал… Он из вспомогательного персонала. Запирал двери после начала концерта. Вот бедняга!..

— Вы назвали его беднягой лишь потому, что он погиб, или по какой-то другой причине?

— И так, и так. Либшер был махровый индивидуалист, с ним никто не мог найти общего языка. Вроде как раньше он служил в Дрездене, в государственном оперном театре, а потом потерял работу и в конце концов устроился к нам на такую скромную должность…

— У него есть родственники?

— Понятия не имею.

— Друзья?

— Представить себе не могу!

— А, понимаю. Значит, у него были трения с кем-нибудь из сослуживцев? Конфликты, разногласия?

— Ну не то чтобы серьезные… однако он был этакий, знаете ли… — Шмидингер запнулся и утих.

— Я прекрасно вас понимаю: о покойниках либо хорошо, либо ничего, но все-таки, пожалуйста, продолжайте.

— Вам знакомо словечко «гшафтлхубер»?

— Да, конечно, ведь я родом отсюда. И что, Либшер был любителем совать нос в чужие дела?

— Ну да. Он вникал абсолютно во все, даже в то, что его совершенно не касалось. Но как же так получилось, что его нашли мертвым в зрительном зале? Он туда почти не заходил, даром что капельдинер, — его место было здесь, в фойе. Что он там забыл?

— Выяснить это — наша работа.

На прощание Еннервайн традиционным жестом вручил свидетелю свою визитку и подошел было к двери, но вдруг обернулся и сказал, будто Коломбо:

— Ох, у меня возник еще один вопрос, господин Шмидингер.

— Пожалуйста, спрашивайте.

— Вы сказали, что занимаетесь освещением. А вы, случайно, не меняли его после того, как случилась вся эта история?

— Да, когда я увидел, что творится, то выключил освещение сцены и включил свет в зале. Я поступил неправильно?

— Нет-нет, господин Шмидингер, вы все сделали верно, даже не сомневайтесь. Но не могли бы вы включить все точно таким же образом, как это было на концерте? Сделайте это прямо сейчас. Можете?

— Конечно.

Рабочий по зданию прошел за кулисы и встал за пульт управления светом, а Еннервайн поднялся на сцену. В зале стало темно, прилежные «сборщики риса» пропали из виду, а через мгновение перед глазами гаупткомиссара вспыхнула добрая дюжина тысячеваттных прожекторов. Его едва не отбросило назад лавиной света. Инстинктивно прикрыв глаза рукой, чтобы не ослепнуть, руководитель следственной бригады вскоре убедился: с этой точки в зрительном зале и в самом деле ничего не разглядеть. Что и требовалось доказать. Однако выход Губертуса Еннервайна из полутьмы на яркий свет сразу же привлек внимание коллег. Гаупткомиссар стоял посреди сцены в картинной позе, драматически приложив руку к глазам, как будто бы собирался сказать: «Дайте же народу свободу мысли, господа!» — или как минимум: «Ваше сиятельство, лошади оседланы!» Несколько заядлых шутников, находящихся в зрительном зале, разразились аплодисментами.

— Благодарю вас, господин Шмидингер, достаточно. Можете снова выключать прожекторы.

— Блестящий выход, Еннервайн! Вы с успехом могли бы сыграть гаупткомиссара в детективном телесериале, — ехидно заметил человек с сильно оттопыренными ушами, державший в руках несколько крошечных пакетиков. Это был Ханс-Йохен Беккер, самая чутьистая ищейка из оперативной бригады экспертов-криминалистов.

— Спасибо, Беккер. При случае я обязательно пошлю резюме режиссеру «Места преступления». Может быть, для вас там тоже найдется какая-нибудь работенка. Например, младшим помощником осветителя.