Черт бы всех побрал!
Клуфтингер не выругался вслух, он приберег это для внутреннего употребления. Его жена терпеть не могла его чертыханий, и все, чего он добился бы своей несдержанностью, — очередной лекции на тему: «Комиссар должен в своих выражениях быть выше вверенных ему подчиненных». Нет уж, как-нибудь обойдется, особенно теперь, когда его настроение и так ниже среднего. Но чего он совсем уж не выносил, так это любой попытки помешать ему наслаждаться едой. Особенно в понедельник. В его понедельник. Один день в неделю, когда он вкушал швабские клецки с сыром. Клецки были лучшим, да нет, единственным, что скрашивало понедельники, ибо по вечерам приходилось еще и барабанить на репетициях оркестра, которые отравляли ему жизнь и торчали в печенках.
— Подойдешь наконец? — крикнула жена с кухни, когда телефон прозвонил в третий раз.
Сегодня она с ним не ужинала, отговорилась разгрузочным днем. На самом деле — и это не секрет, — пока готовила для него, всегда по чуть-чуть «поклевывала» из холодильника. Да пусть себе. Сам-то он каждый раз по понедельникам (и не только) оттягивался по полной, хоть и понимал: такая жирная пища на пользу не идет. К ночи ему точно будет обеспечена изжога, жаренный на жире лук уж об этом позаботится — много-много румяного поджаристого лука. И все равно он обожал эту еду. Особенно лук. Была бы его воля, он вообще поменял бы соотношение клецек и лука, и блюдо называлось бы не клецки с луком, а лук с клецками. Лука как-то всегда оказывалось маловато.
То, что жена каждый понедельник безропотно возилась для него со швабскими клецками, хотя и неизменно ворчала, что кухня при этом превращается в натуральный свинарник, являлось следствием их давнего договора. И все годы — сколько же это? да добрых лет пятнадцать! — она добросовестно исполняла свою часть сделки. Разве что — ничего не поделаешь! — выпало два понедельника: день похорон ее матери и еще школьный выпускной сына…
Но угрызения совести по такому поводу его не мучили, в конце концов, за это сам он по понедельникам безропотно тащился на репетиции. Впрочем, прежде чем согласиться, он долго держался, как бы его ни увещевали и ни умасливали. Мол, ни у кого нет такого чувства ритма, чтобы освоить большой барабан, и никто якобы, кроме него, не обладает такой импозантностью, чтобы носить столь внушительный инструмент… «И нет такого дурака, чтобы играть на нем, — подумал он тогда, — могли бы честно признаться».
Жена тоже постоянно уламывала его. Почему — ясно как божий день: хотела, чтобы он, а через него и она имели вес в деревенской общине. «Ну пожалуйста, просто попробуй разок, — ныла она, — увидишь, тебе самому понравится. А раз уж ты им так нужен и без тебя никак…» И однажды он легкомысленно сказал «ладно». Рано или поздно он всегда говорил «ладно». Жена это знала.
Телефон зазвонил снова. Кряхтя и отдуваясь, он поднялся и пошел в прихожую. Штаны от национального костюма стесняли в шаге. Ох уж эти кожаные штаны! Кто только придумал такую пакость! Но ничего не поделаешь. Сегодня генеральная репетиция, и, значит, надо быть при полном параде. Его тяготили и тесные штаны по колено с колючими шерстяными чулками, и рубаха со стоячим воротничком, который вечно сдавливал шею, отчего лицо становилось сливовым, и кирпично-красная жилетка. Хорошо, хоть узкую куртку сегодня не пришлось надевать — у всего оркестра они в чистке.
Отзвенел пятый звонок.
— Клуфтингер! — рявкнул он в трубку.
Он полагал, это подружка жены, а кто же еще в такое время? Однако звонок оказался служебным, что удивило его. Вызов из дежурной части. Клуфтингер насторожился, предчувствуя неприятности. Раньше, когда он был молодым полицейским, его частенько поднимали по ночам, но и тогда нечто из ряда вон выходящее случалось редко. Теперь, по своему опыту, он мог сказать, в какие дни недели уровень преступности стремится к нулю, а когда подскакивает. Например, по понедельникам отдыхали, похоже, не только пасторы и парикмахеры, но и нарушители закона. Голос молодой сотрудницы на том конце провода звучал серьезно и отчетливо: «…убийство… эксперты-криминалисты уже выехали… место преступления… прокуратура…» Когда Клуфтингеру удалось-таки переключить внимание с громыхания кастрюлек в кухне на разговор, суть он уже упустил. Девушка в трубке стрекотала чересчур быстро. Она явно была родом из северных земель Германии.
Он попросил ее повторить сообщение и на сей раз разобрал адрес, по которому следовало прибыть. Услышал и ушам своим не поверил: Альтусрид — место его собственного проживания.
— Черт… — остаток ругательства застрял у него в горле.
Вот, к любимому блюду даже не притронулся, и на тебе. Мертвец к ужину. Веселенькое дельце! Времени уже не оставалось. Тут либо по-быстрому переодеться, либо проглотить парочку клецек.
Клуфтингер направился к столу и принялся уписывать за обе щеки.
Едва переступив порог в доме покойника, он проклял себя за то, что вердикт вынес в пользу еды. Уж сколько лет минуло, когда он в последний раз видел труп. Нахлынули воспоминания, а вместе с ними и клецки, с такой жадностью проглоченные, пожелали вывернуться наружу. Собственно говоря, ему при виде покойника всегда становилось нехорошо. Все началось еще в нежном возрасте, когда отец, деревенский полицейский, однажды решил взять сына с собой на осмотр первого в его жизни трупа. Родитель находил в этом акте некий обряд посвящения, важный шаг к возмужанию. Клуфтингеру-младшему тогда едва минуло двенадцать лет.
![Слепой с пистолетом [Кассеты Андерсона. Слепой с пистолетом. Друзья Эдди Койла]](/storage/book-covers/ff/ffc5154b895259605fa1f5f3db4317de29f56c41.jpg)
