Чистильщик - [55]

Она улыбается мне.

И зажимает плоскогубцы.

Гортанный крик сначала застревает в горле, а потом разрастается там до такой степени, что перекрывает мне дыхание. Не хочу.

Она только что раздавила мне яичко с такой же легкостью, как могла бы раздавить виноградинку между пальцами — и, как и из виноградинки, содержимое брызнуло наружу. Живот и бедра выворачиваются в судороге. Легкие, напряженные до предела, отказываются предоставить мне даже толику кислорода. Мой крик вырывается наружу. Над головой разлетаются испуганные птицы. Из паха по всему телу волнами распространяется жар, заменяя собой леденящий холод, который я чувствовал всего мгновение назад; такой жар мог бы существовать в самых глубинах ада. Он кипятком обдает тело, распространяясь из эпицентра, зажатого плоскогубцами.

Мой член все еще эрегирован.

Этот взрыв жара, будто когтистыми пальцами, дотягивается до моей души и одним махом разрывает ее. Он взрывает каждую клеточку моего тела и иссушивает до предела. А мне остается лишь орать, плакать и проклинать каждую живую душу в этой вселенной, по мере того как эти когти проникают все глубже. Я пытаюсь убежать от них, пытаюсь отделить себя от этого страшного существа, но оно крепко держит меня в своих тисках и не отпускает. Вся боль этого безумного, трижды проклятого мира влилась мне в душу, и ей там понравилось.

Я перестаю кричать, потому что у меня не остается на это сил. Слышу, как вдалеке воют, лают и плачут собаки. Челюсти мои смыкаются. Глотка болит так, будто туда только что влили раскаленное олово.

Я начинаю погружаться в обморок, но вместо этого возвращаюсь в этот мир на волнах боли, которые бьются о мое сознание. Все тело парализовано, кроме головы, которая продолжает мотаться из стороны в сторону, по мере того как беззвучный крик продолжает жечь горло и глаза.

А потом я вижу ее. Она стоит рядом со мной на коленях, этот дьявол, называющий себя Мелиссой, порождение Гадеса,[4] сотворившее это со мной. Она прилаживает плоскогубцы не к другому яичку, а к тому же самому. Каждое движение, которое она там совершает, отдается ударом тока по нервам и следует непосредственно в мозг. Она зажимает их и снова сдавливает, как будто пытается вернуть яичку первоначальную форму.

Я кричу, и кричу, и кричу, как будто от этого зависит моя жизнь, хотя единственное, чего я хочу сейчас — это умереть. Пытаюсь опустошить голову, чтобы в ней ничего не осталось. Это ад, и, наверное, меня перенесли сюда. По коленям у меня ползет огонь, и кожа моя шипит и сворачивается под этим пламенем, но я не вижу языков огня. Курок царапает мне передние зубы, но я его почти не чувствую. Я лишь беззвучно умоляю ее спустить этот курок.

Она этого не делает.

Еще чуть-чуть, и мое яичко станет двухмерным. Чувствую, как какая-то жидкость капает на мой пах, и почти слышу, как она превращается в ручеек. Меня обжигает так сильно, а боль так глубока, что я не могу поверить, что все еще жив. Мелисса что-то спрашивает, но я ее не понимаю. Все, что я могу слышать, это беспрерывный звон в мозгу, намного громче и глубже, чем тот, который оставался после музыки.

Capre diem.

Я все еще не могу дышать. Кровь холодная, а тело для нее слишком горячее. Закрываю рот, сжимаю зубами пистолет и молюсь, чтобы Мелисса спустила курок.

Оргазм.

Я почти ослеп. Какие-то тени мелькают по краям этого раннего утра. Боль должна утихать, такова ее природа, но в данный момент она своей природе не подчиняется. Я с трудом различаю, как Мелисса встает, и плоскогубцы уже далеко от моих гениталий, и пистолет уже не во рту. Я могу говорить, но сказать мне нечего. Мне не о чем просить.

Закрываю глаза и надеюсь, что сейчас умру, но когда я их открываю, то не обретаю ничего, кроме свободы. Мелисса ушла и забрала с собой наручники. Я свободный человек, человек, обманутый временем, но я не могу пошевелиться. Делаю глубокий вдох. Живот у меня горячий, грудь — теплая, а ноги — ледяные. Снова закрываю глаза, и мир вокруг начинает растворяться.

Не знаю, сколько времени прошло, перед тем как я смог поднять голову и посмотреть на свое тело. Мои член и пах покрыты запекшейся кровью. На животе — какая-то смесь красного и белого, — коктейль из крови и спермы. На шее и груди — лужица рвоты, и я чувствую, как она же засохшей коркой покрывает мне лицо и подбородок. Я медленно опускаю руку, чтобы оценить масштабы разрушений. Что-то, похожее на макароны, медленно выползает из чего-то, похожего на кусок картонки.

О господи. Пожалуйста, пожалуйста, пусть мне это снится.

Руки у меня одеревенели, мускулы размякли и гудят. Пытаюсь приподняться на руках. Меня обдает волна боли. Почти теряю сознание. Эта боль даже отдаленно не напоминает ту, что я испытал ранее, а, судя по солнцу, ранее — это часа три назад. Сейчас около девяти, а в воскресенье утром люди или валяются, не в силах оторвать себя от кровати, или сидят в церкви. В общем, их имеют в обоих случаях.

Как бы там ни было, в этом парке еще не скоро кто-то появится.

Перекатываюсь на бок. Из моего осипшего горла вырывается крик.

Начинаю искать свои вещи и нахожу их метрах в десяти от себя. Пока я ползу к ним, моя мошонка болтается туда-сюда, застревая между ногами. Как будто на ней все еще висят плоскогубцы. Я думаю о том, что, если сумею добраться до дома, я это переживу.