Число зверя - [62]

— А я согласен, меня не надо упрашивать, — решительно заявил Сергей Романович; ему недавно из самых надежных рук стало известно о том, что происшествие на даче у знаменитой народной певицы не получило никакой казенной огласки, все осталось под спудом, а день тому назад, на концерте по телевидению по первой программе, Евдокия Савельевна Зыбкина выполнила свое обещание, исполнила, что вызвало массу догадок и пересудов в московских артистических кругах, да и не только в артистических, в честь некоего ночного незнакомца «Пуховый платок», и даже Мария Николаевна, давно и прочно настроенная в отношении певицы весьма скептически, была удивлена теплотой и проникновенностью ее голоса и признала в разговоре со своим гостем, что Зыбкина сама из себя выскочила. А Сергей Романович даже почувствовал некое угрызение совести и, растроганный до крайности, предложил за ужином выпить за подлинные русские таланты. И Мария Николаевна, проницательно глянув, согласилась; все таки, если бы заглянуть поглубже, пришлось бы признать, что хозяйка была несколько влюблена в своего временного квартиранта.

К вечеру, облачившись в бежевую пару, повязав галстук, Сергей Романович еще больше помолодел; он был предупредителен и вежлив со своей дамой, и Мария Николаевна окончательно растрогалась и еще до спектакля попросила пригласить ее в буфет и угостить хорошим шампанским, а когда они заняли свои места в третьем ряду партера, она совсем разволновалась, достала платочек и бережно притронулась к глазам.

— Мне кажется, Сереженька, сегодня какой то особенный день, — призналась она проникновенно. — Грустно, милый мой мальчик, жизнь стремительно проносится!

— Я слышал, время не имеет значения для женщины, — улыбнулся Сергей Романович и прищурился на тяжелый занавес, слегка колышущийся от скрытого движения воздуха, отчего эмблема прославленного театра — широко раскинувший острые крылья по всему занавесу альбатрос или буревестник — тоже приобрела законченную устремленность и даже нечто еще более пророческое: птица словно готовилась вот вот возвестить о чем то окончательном, касающемся судеб всего мира и человечества. Подумав об этом, Сергей Романович пришел в еще более хорошее и веселое настроение; он положил ладонь на руку своей дамы, лежавшую на подлокотнике кресла и сверкавшую крупными красивыми камнями.

— Сложись судьба иначе, дорогая княгинюшка Мария Николаевна, я бы не отказался промчаться вместе с вами на лихих рысаках по этому нашему великому времени, пусть бы это длилось хоть несколько мгновений! Рысаки в яблоках, вы — в дорогих мехах и алмазах! — торжественно возвестил он, и Мария Николаевна легонько стукнула его по руке.

— Шалун, Сереженька, шалун! — сказала она и слегка погрозила, хотя ей и было приятно, — Однако, дорогой мой, я сегодня все таки предчувствую далеко не ординарный день, что то случится!

Сергей Романович не успел ответить, хотя на языке у него вертелась еще одна любезность; по театру прошло особое, предшествующее только исключительно важным событиям, движение воздуха, и тотчас весь зал, до предела заполненный празднично настроенными людьми, пришел в некоторое приятное возбуждение и волнение. Пошли приглушенные шепотки, понеслись многозначительные взгляды, многие головы повернулись к центральной ложе, задрапированной тяжелым вишневым бархатом; дружно, ряд за рядом, и партер, и в амфитеатре, и на балконах, все встали, и раздались гулкие аплодисменты. В центральной ложе появился сам Брежнев, за ним смутно светлело еще несколько лиц, среди которых угадывались Суслов и Громыко. Приветливо улыбаясь, Леонид Ильич кивнул в пространство перед собой и сел, и тотчас послышалась негромкая музыка, пошел занавес, буревестник ринулся вверх и исчез, и на сцене в старых боярских хоромах стали ходить и разговаривать важные царские и государственные мужи, почти все в бородах и шапках, в парче и самоцветах. Давняя, уже два с лишним столетия тому назад отшумевшая жизнь потекла в притихший зал, и, естественно, каждый воспринимал ее по своему. Многие в этот вечер пришли поглядеть на разгоравшуюся все ярче звезду обворожительной Ксении Дубовицкой, игравшей Ирину, жену царя Феодора Иоанновича, и не пожалели; и сам царь, и царица были ослепительной парой, людьми не от мира сего, стоявшими и державшимися против накатывающегося вала ожесточения и злобы только добром и своей беззащитностью; вдруг в зале пахнуло всепокоряющим чувством какой то особой человеческой нежности, вздымавшейся до самоисступления, когда приходилось защищать и отстаивать самое дорогое — любимую женщину.

Следившая краем глаза за своим кавалером Мария Николаевна тотчас отметила его повышенный интерес именно к Ксении Дубовицкой; как только она появлялась на сцене, Сергей Романович вжимался в кресло и уже не отрывался взглядом от умной, одухотворенной царицы, от ее любящего, страдающего, почти пророческого лица, — однажды ему показалось, что царица смотрит именно на него, что их глаза встретились в каком то немом узнавании и приятном изумлении, и он ощутил, как сильно и жарко забилось сердце. Ему представилось затем и вовсе невероятное, словно бы она ждет его и он приходит, и они одни в чудных палатах, и она поднимается к нему навстречу и медленно протягивает руки…