Чингиз Айтматов - [8]

ЮНОСТЬ Первое пришествие мадонны

Искромсанные террором 1937—1938 годов и Отечественной войной отрочество и юность способствовали раннему духовному созреванию, раннему познанию глубинных проявлений человеческой природы, подлости провокаторов и величия духа самых простых людей в суровые годы мировой войны. Тогда он своими глазами видел и предательство, и героизм, видел дезертиров, сбежавших с фронта, и горе людей, потерявших своих родных, порой единственных кормильцев. Видел и узнал, что такое голод и холод. И, может быть, уже тогда интуитивно начал догадываться, что жизнь бесконечна, народ вечен и потому именно народ был и останется хранителем самых лучших человеческих проявлений, моральных и этических ценностей.

Очень рано Чингиз Айтматов испытал, что такое несправедливость, что представляет собой жестокая сила власти, разрушившая его детство и укравшая у него юность. Он также очень рано понял, чего это стоит — выбиться в люди, доказать свою состоятельность, достичь поставленной цели. Именно в это труднейшее время Чингиза впервые посетила муза, он окунулся в стихию народного слова, живой киргизской речи, услышал, а потом и прочитал величайший киргизский эпос «Манас», покоривший его навсегда, много занимался самообразованием. И это решало всё. Именно в эти годы он оказался в самой гуще жизни народа, ощутил его корневые устои, тот мощный фундамент, на котором и зиждется национальная культура и базируется духовность.

Тем не менее, именно человеческая судьба Айтматова с неопровержимостью доказывает, что жизнь бесконечно интересна и многогранна, что даже в военное время найдётся много места высоким мечтам и нежным, глубоким чувствам. Именно это и происходило с Чингизом во время войны, в годы труднейших испытаний.

Безотцовщина, постоянное недоедание, унизительное положение сына «врага народа» оставили, как отмечено, глубокий след в душе и мировоззрении будущего писателя, но поразительно то, что даже в таком тяжком, отчаянном детстве были свои радости и светлые моменты. И что именно в военные годы Айтматов пережил и первую любовь, что явилась к нему не в виде волшебной феи, а в облике обыкновенной молодой, лишь немногим старше него женщины, относившейся к нему, подростку, как к своему младшему брату. Потом этот жизненный сюжет, как и иная история, относящаяся к тому же военному времени — история, связанная с Мырзагуль-бийкеч, — отразится в сюжетах литературных — в «Джамиле», этой, по словам Луи Арагона, прекраснейшей в мире повести о любви, в «Ранних журавлях».

Словом, жизнь оказалась сложнее книжных романов и готовых схем. И всё то, что он тогда увидел и постиг, запало в душу, а потом превратилось в острейшую внутреннюю потребность, даже обязанность поделиться, рассказать об этом людям, пропеть оду героизму, добру и осудить тех, кто эти вечные ценности топчет.

«Я хочу во всеуслышание заявить, а вернее — поделиться с людьми своими мыслями, потому что обязан!» — такого рода заклинаниями предвосхищаются, с лёгкими вариациями и «Первый учитель», и «Джамиля».

«Я открываю настежь окна. В комнату вливается поток свежего воздуха. В яснеющем голубоватом сумраке я всматриваюсь в этюды и наброски начатой мною картины. Их много, я много раз начинал всё заново. Но о картине в целом судить пока рано. Я не нашёл ещё своего главного, того, что приходит вдруг так неотвратимо, с такой нарастающей ясностью и необъяснимым, неуловимым звучанием в душе, как эти ранние летние зори. Я хожу в предрассветной тиши и всё думаю, думаю, думаю. И так каждый раз. И каждый раз я убеждаюсь в том, что моя картина — ещё только замысел. Я не сторонник того, чтобы заранее говорить и оповещать даже близких друзей о незаконченной вещи. ... Но на этот раз я изменяю своему правилу — я хочу во всеуслышание заявить, а вернее — поделиться с людьми своими мыслями о ещё не написанной картине. Это не прихоть. Я не могу поступить иначе, потому что чувствую — мне одному это не по плечу. История, всколыхнувшая мне душу, история, побудившая меня взяться за кисть, кажется мне настолько огромной, что я один не могу её объять. Я боюсь не донести, я боюсь расплескать полную чашу. Я хочу, чтобы люди помогли мне советом, подсказали решение, чтобы они хотя бы мысленно стали со мной рядом у мольберта, чтобы они волновались вместе со мной. Не пожалейте жара своих сердец, подойдите поближе, я обязан рассказать эту историю...»

Забегая вперёд, можно заметить, что в первые десять-пятнадцать лет творческой жизни Чингиз Айтматов действительно только делился пережитым или выплёскивал на бумагу то, что ему, его сердцу и душе, никак не давало покоя. Об этом, пожалуй, наиболее точно сказал поэт: писать «по мандату долга».

Именно потому, что Айтматов считал себя обязанным рассказать о величии духа самых простых людей в самое трудное время, и появился гениальный реквием о войне — «Материнское поле». Чуть раньше, в 1957 году, вышла повесть «Лицом к лицу», а в 1962 году — «Первый учитель» — волнующее повествование о человеке, приобщающем своих юных питомцев к свету знания. В этих произведениях писатель рассказывает о том, что он своими глазами видел, в точности описывая места, где происходили события. Любопытно, что в самых ранних рассказах, появившихся до «Лицом к лицу» и «Джамили» («Сыпайчи», «Трудная переправа», «Белый дождь»), автор всячески смягчал краски, словно бы опасаясь представить жизнь во всей её суровой и неприукрашенной правде. Не хватало опыта, а может, обычной человеческой зрелости. Наверное, эту пору можно назвать временем поиска путей, собственного голоса, тем, героев. Осознание того, что не нужно бояться правды, сколь бы ни была она неприглядна, пришло позже, когда писались «Повести гор и степей».