Чингиз Айтматов - [6]
Как свидетельствует Роза Айтматова, Чингиз несколько раз пытался записаться добровольцем, с друзьями тайно ездил в райцентр и обращался с заявлениями в военный комиссариат, но ничего из этого, конечно, не вышло — он был слишком молод.
Несомненно, на фронт звало чувство патриотизма и ненависти к врагу, чуть ли не на каждом углу висевший знаменитый плакат военных лет с изображением молодого солдата в будёновке и с указующим пальцем: «А ты записался добровольцем?» побуждал к действию.
И всё же, всё же... Героическая гибель на фронте виделась ему прежде способом избавления от позорного клейма сына «врага народа». Это был некий морально-психологический комплекс, бремя, тем более невыносимое, что само честное имя отца оставалось таковым в глазах сына, и восстановить его, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило, было истинным сыновним долгом.
Это бремя Чингиз Айтматов пронёс через всю жизнь.
Потеря отца, детство, а затем пятилетнее военное отрочество стали той почвой, тем богатейшим жизненным источником, откуда он, уже будучи писателем, писателем всемирно знаменитым, одной из знаковых фигур всей советской империи, постоянно черпал вдохновение, и черпал обильно.
Однако поразительно то, что, как и многие миллионы жертв сталинизма, ни Чингиз, ни его близкие во всём этом видели не политику Иосифа Сталина, а преступные заблуждения тех, кто его окружал. Свидетельством этому является первый и в общем-то забытый рассказ Айтматова «Газетчик Дзюйо», опубликованный в 1952 году в газете «Советская Киргизия». Сам Чингиз Торекулович не любил вспоминать свой дебют — по всей видимости, открытое восхваление политики диктатора устами японского мальчика, раздающего газеты на улицах Токио, его явно смущало. Рассказ не вошёл ни в одно собрание сочинений писателя ни при жизни, ни после его смерти. Да и никакой художественной ценности он не имеет — типичная проба пера, незрелое упражнение начинающего, может, даже просто попытка заявить о себе, затронув политически актуальную тему.
Но вернёмся к теме нескончаемых унижений из-за клейма «врага народа» и безотцовщины. Характерен эпизод, о котором часто вспоминал Чингиз и о котором пишет в своих воспоминаниях сестра писателя Розалия. Писатель вспоминал: «В 1937 году мой отец, партийный работник, слушатель Института красной профессуры в Москве, был репрессирован. Наша семья переехала в аил. Вот тогда и началась для меня подлинная школа жизни, со всеми её сложностями. В то тяжёлое время нас приютила сестра отца — Карагыз-апа. Как хорошо, что была она у нас! Она заменила мне бабушку. Подобно своей матери, она — мастерица, сказочница, знавшая старинные песни, — пользовалась в аиле таким же уважением и почётом. Моя мать приехала в аил тяжелобольная, болела она после этого долгие и долгие годы. А нас, детей, было четверо, я — самый старший. Положение было очень тяжёлое, но Карагыз-апа открыла нам глаза на то, что какие бы бедствия на человека ни обрушились, он не пропадёт, находясь среди своего народа. Не только наши одноплеменники-шекеры (тогда этот «феодальный пережиток» оказал нам неоценимую услугу), но и соседи, и вовсе незнакомые раньше люди не оставили нас в беде, не отвернулись от нас. Они делились с нами всем, чем могли, — хлебом, топливом, картошкой и даже тёплой одеждой... Однажды, когда мы с братом Ильгизом — теперь он учёный, директор Института физики и механики горного дела АН Киргизской ССР — собирали в поле хворост для топлива, к нам завернул с дороги всадник. На хорошем коне, хорошо одетый.
— Чьи вы сыновья? — спросил он. Наша Карагыз-апа постоянно учила, что в таких случаях, не опуская головы, а глядя людям в лицо, надо называть имя своего отца. Мы с братом очень переживали всё, что писали тогда о нашем отце, а она, Карагыз-апа, не стыдилась нашего позора. Каким-то образом эта безграмотная женщина понимала, что всё это ложь, что не может быть такого. Но объяснить своё убеждение она не могла...
Так вот, человек этот, завернув с дороги, спросил, чьи мы. И хотя это было мучительно, не опуская глаз, я назвал нашу фамилию.
— А что у тебя за книги? — поинтересовался он. То был школьный учебник, как сейчас помню, учебник географии, который я носил за поясом. Он посмотрел книгу и сказал:
— В школе хотите учиться? — Ещё бы! Кусая губы, чтобы не расплакаться, мы кивали головами.
— Хорошо, будете учиться! — и с тем уехал»[8].
Так, с помощью добрых людей братья начали ходить в школу, как и все дети.
Все дети любят своих отцов, но в жизни Чингиза отец занимал совершенно особое место. Может, потому, что он его рано потерял. Отец означал для него некую полноту жизни, её целостность, олицетворяя высший в мире авторитет и самую прочную духовную опору. Сын и после ареста отца всё равно не верил, что его уже нет на свете, и терпеливо ждал, будучи убеждён, что он жив и когда-нибудь постучится в дверь и войдёт в дом.
Было бы неверно сказать, что Чингиз ненавидел тех, кто лишил его отца, да и вообще само чувство ненависти не было свойственно его гармоничному душевному устройству. Скорее, можно говорить о раннем мировоззренческом надломе, смене белого на чёрное, что предопределило его последующее духовное развитие, экзистенциализм мышления, психологическую амбивалентность, глубокую расколотость его внутреннего мира. С другой стороны, если бы не было всего этого, не было бы и Айтматова-писателя. Как выясняется, за всё хорошее мы чем-то расплачиваемся...
