Чинара - [27]

Стелились белые туманы по-над рекой, с неба сыпало тихим снежком. Игнат потеплее одевался, брал оцинкованные ведра и рядно, запихивал за пояс до синевы наточенный топор и забирался в глубь колючих зарослей. Облюбовав место, расстилал на поляне цветастое бабкино рядно, дерзко вламывался в кусты, где побогаче ягода, поплевывал на ладони... В мороз дерево ломкое, под ноги валится с одного замаха.

Вдоволь, до жаркой хрипоты в горле намахавшись топором, Игнат стаскивал ветви в одну кучу к рядну. Затем обтесывал палку, покрепче и потяжелее, и, кидая на рядно ветви, что есть духу лупил по ним до тех пор, пока не осыпалась вся ягода. Выбрав из желтой кашицы листья с иголками, Игнат наполнял ею ведра. С удовольствием вдыхал островато-кислый, как у перебродившей хмельной опары, запах.

Любил, любил он заготовлять облепиху среди потаенного одиночества прибрежного леса! А в крещенские морозы прямо на льду ее колошматил. Крепок был лед, прозрачен и звонок... В такие дни Игнат часто пропускал занятия в школе, не мог усидеть за партой, думая о кашице. Чтоб больше заработать, он разбавлял ее водой и песку в ведра кидал - для весу. Песок зимою застывает, как цемент, взять его нелегко. И тут изловчился Игнат:

разгребет снег, на окаменевшем слое песка разложит костерок и ждет себе, постукивает сапожками. От свечек и сухой дерезы огонь спорый. Песок быстро отходит, мягчает. Когда уж совсем отойдет, Игнат сдвинет огонь - и ну пригоршнями кидать в ведра теплый песок. Потом размешает его палкою в кашице, нацепит дужки на коромысла - и бегом в хутор, на приемный пункт. Иногда в день по три раза успевал оборачиваться. Медяки так и текли в карман. Вечером он выгребал их и кидал по одному в разинутую пасть глиняной кошки. Но однажды все-таки попался Игнат: Костя Ломов рассказал приемщику о его хитрости...

Вспомнив об этом, Игнат почувствовал давно забытый стыд, смуглые щеки его вспыхнули, и он быстро зашагал от куста, впечатывая в землю подошвы модельных туфель.

Лицом он походил на цыгана: смоляная шевелюра кольцами спадала ему на лоб из-под зеленой шляпы, в угольно-темных глазах светился загадочный блеск. Однако обнаруживались и черты, свойственные казацкой породе: кривые и высокие, что у голенастого петуха, ноги, крупный затылок, остриженный под бокс...

"Костя тогда меня под монастырь подвел, - подумал Игнат. - Тихоня".

Быстрая ходьба и близость дома мало-помалу рассеяли наплывшее настроение Игната, и вновь в его памяти воскресли счастливые дни юности. К восемнадцати годам как-то внезапно, без чьих-либо подсказок со стороны, он догадался, что глиняная кошка, при всей ее полезности, не сможет прочно утвердить его на земле. Его тогда как осенило. И в один прекрасный день Игнат размозжил кошке голову, ссыпал монеты в мешочек из-под табака и тайком от родителей сбежал куда-то. Много лет от него совсем не было вестей. В хуторе думали, сгинул парень.

Наконец Игнат дал знать о себе. В коротком письмеце уведомлял он мать и отца, что жив, здоров и золотухою давно не страдает. Отслужил в армии, в парашютно-десантных войсках. Работает на угольной шахте забойщиком. А молчал долго потому, приписывал Игнат в самом конце, что некогда было заниматься письмами.

Игнат пнул вислоухую свинью, некстати подкатившуюся под ноги, оглядел брюки - не испачканы ли? - и свернул к плетню, клином врезавшемуся в усеянный пометом луг. В душе пробудилось волнение: отцов огород.

Игнат взялся за ольховые колья, и в этот момент его окликнули:

- Здорово, шахтер!

Голос показался Игнату знакомым, он перегнулся через плетень и увидел в соседнем огороде Кусачкина. Улыбаясь во все свое скуластое, широкое лицо, тот двигался ему навстречу увалистой походкой - как медведь.

- Ну прыгай, прыгай! - подзадоривал Федор.

Игнат перескочил через плетень, затем переступил низкую штакетную оградку, служившую межой, и оказался на просторном огороде Кусачкиных. Обнялись с Федором, помолчали, переживая волнующий момент встречи. Как-никак в детстве дружили они. Вместе, бывало, по чужим садам лазили, купались в глубоких ямочках на Уле. И даже за одною партой до седьмого класса торчали, пока Федор не отстал на второй год, а потом и вовсе бросил школу.

- А я, вишь, ботву в огороде сгребаю, - оправившись от радостно-удивленного смущения, заговорил Федор, - Деревня!.. Картошка этой осенью крупная. Что у тебя за сумка? Вся размалеванная... - Федор приблизил свое возбужденное лицо к сумке, сощурил глаза. - Подумать только, чего не придумывают: "Летайте самолетами гражданского Аэрофлота! Надежно, выгодно, удобно!"

Вот хохмачи, на сумках упражняются...

- Это еще куда ни шло - на сумках, - сдержанно ухмыльнулся Игнат. - И на штанах... на задницах пишут.

Такая, брат, мода пошла. Обо всем человека оповестить надо. А то он, говорят, слепой, как котенок.

- Ух ты!.. - засмеялся Федор.

Со двора пахнуло сырым бельем. На проволоке, натянутой от угла дома до свежевыбеленной кухни, трепыхались на ветру чистые простыни, женские исподницы с кружевными затейливыми оборочками. Федор в три погибели согнулся и поднял над собой проволоку, пропуская Игната к ступенькам лестницы, ведущей на стеклянную веранду.