Четыре туберозы - [53]

В этот час колокола поют нежными серебряными голосами, в этот час под тёмными сводами церквей зажигают высокие жёлтые свечи, а в голубеющие четырёхугольники высоких окон вдумчиво и грустно смотрит весна.

Хожу и жду её. Разве невозможна встреча? Вот в толпе мелькает её тонкая неловкая фигурка. Чёрная шапочка слегка сдвинута на затылок, нежный очерк бледного лица. В синих глазах весенняя ясная даль.

И кажется, что плывёт она выше земли, такая далёкая грубой улице, где звенят конки, кричат извозчики и из хлопающих дверей булочных пахнет свежим хлебом.

Я забылся, я странно вышел из круга точных впечатлений. Она впереди идёт навстречу.

Чёрная шапочка, тонкая фигурка. Ты! — вдруг безумно дрогнет сердце.

Проходит близко. У этой розовые щёки, чёрные глаза и рядом ребёнок. В толпе я не заметил ребёнка.

Встречаемся. Проходит молча, чужая. Не знает, что один миг была чьей-то прекрасной мечтой.

Ещё одна. Опять острый толчок в груди и грустный смех на губах.

Иду. В холодном мраке издрогло сердце. Улицы вновь тесны. Кое-где блеснули фонари, снег морозно горит.

Кто сказал, что весна? Просто зимний вечер и час обеда. Вхожу в ресторан. Режущий свет электрических ламп больно ударяет в глаза. Стонет румынский оркестр. Эстраду украсили камелиями, а их не бывает весной.

В руках длинный листочек — меню. Всё так просто.

Но ведь третья весна без неё. Сегодня вспомнил, что за три года не целовал ни одной женщины, и рассмеялся.

Опять были сумерки. Колокола звонили, небо гасло, тени близкой ночи ложились на снегу. Вспомнил её глаза, губы — детские розовые губы с приподнятыми уголками вспомнились так ясно.

Вышел на улицу. Опять верил. Хотелось идти с закрытыми глазами, чтобы где-то на повороте неизвестного переулка, около незнакомого дома, открыть их и сказать: ты!

II

— Не узнаёте меня? Мы встречаемся целую неделю каждый вечер, и вы ни разу не поклонились мне.

Вежливо извиняюсь, жму маленькую руку в белой перчатке. Остановились под фонарём. Тень падает ей на глаза. Какие они? Чёрные, синие, серые — не знаю.

Вообще я ничего не знаю о ней. Кажется, её зовут Ольгой. Где-то встречались, и я никогда не сказал с ней ни слова. Тень закрывает её глаза, освещены только губы и подбородок.

Грустно изогнутые розовые губы с тонкими уголками — я никогда не замечал их.

Смотрю на них, улыбаясь, и говорю:

— Вы знаете, я три года не целовал ни одной женщины.

— Правда? — спрашивает она серьёзно.

— Правда, — отвечаю я грустно.

Идём рядом.

— Весной хочется умереть, — говорит она. — Самое жестокое и горькое вспоминается весной — вы замечали?

Молчу.

— Какая тоска! — говорит она, стискивая зубы. — Нужно жить, чтобы от каждого мига где-то расцветали цветы. А вот мы с вами каждый вечер выходим на улицу и ждём чего-то. Может быть, нас много, но мы редко узнаём друг друга. Ходим и ждём. Чего ждём?

Останавливаемся у какого-то подъезда.

— Зайдите, — говорит она, отворяя дверь.

Поднимаемся по лестнице. Электричество ярко — не смотрю ей в лицо.

В незнакомой комнате темно, только из окон печальный пепельный свет. Садимся рядом, близко. Беру её руки. Они нисколько не напоминают те, о которых я тоскую три года, но от тёплых пальцев струится такая нежность, такая нежность…

— Нужна ласка, ласка, — говорит она, прижимаясь к моему лицу.

— Не твоя ко мне, не моя к тебе. Не знаю, чья — всё равно. Ласка и нежность, как дар нашей неведомой судьбы.

Если она не будет приходить, нас злобно стиснут стены, задушат улицы, нас убьёт одиночество, и нашего крика не услышит никто…

Говорит, а тонкие волосы, лаская мой лоб, договаривают что-то печальное и важное, чего не смеют сказать слова.

Пепельный свет тонким дымом окутал близко склонённое лицо. Что-то пронзительно-грустное, как надорванная струна, звенит в незнакомой комнате.

Немо, беззвучно, томительно длинными поцелуями мы рассказываем друг другу трагедии наших одиноких дней.

Мягкие волосы незнакомой женщины, прикасаясь к лицу, поют печальные мелодии.

— Должно быть, поздно.

— Я понял. Благодарю, — говорю я, прощаясь. От её пальцев струится такая нежность.

Электрическая лампочка на лестнице вспыхивает в последний раз. Улицы тихи и белы. Зимняя северная ночь сурово смотрит в глаза.

Я И СОБАКА

Ждём её — я и собака.

Дрогнем в ноябрьском тумане — две жалкие чёрные тени. Я на скамейке, Локи у ног. Моё пальто отсырело и тяжело давит плечи. Локи грязен, как бесприютный уличный пёс.

Ждем её четвёртый вечер, четвёртую ночь.

В поздний час в конце бульвара меркнет жёлтый четырёхугольник кафе. Кто-то маленький и юркий быстро гасит длинную цепь фонарей, и над нами опускается серый безрадостный мрак.

Тогда мы уходим до завтра. По тротуару тянутся две медленные тени — моя и собачья, со смешными вытянутыми лапами, с уродливо-мохнатой головой.

Дома нас не ожидает никто. На столе четвёртую ночь стоят нетронутые приборы и полная бутылка вина. А на постели мёртвыми углами белеют несмятые подушки.

Дни исчезают. Я не знаю, куда деваются дни. Может быть, сплю я днями, и мне видятся странно-блаженные сны. А как стемнеет, мы опять на бульваре.

Я жду, потому что она сказала: «Приду».

Если бы Локи умел говорить, в эти смертельно-холодные безжалостные ночи мы вели бы длинные, печальные беседы. Одно и то же каждый раз.