Четыре туберозы - [51]

У тебя печальные глаза. Кто ты? Почему ты так просто вошла в мою жизнь?

«Не надо спрашивать. Нужно покорно приближаться к любви. Мы так мало любим. Встречаемся и уходим, может быть, навсегда. Не хочется узнать, подойти; думаешь — успею. Посмотри мне в глаза. Вот так. Сегодня нас поцеловала судьба».

Едем почти молча. Держу твои руки. О чём-то простом и ясном рассказывают ласковые пальцы.

Зимний рассвет медленно преодолевает ночь. На мосту ещё фонари горят, а сквозь высокие железные арки уже видны просветлённые снежные дали.

Твоё лицо бледно и серьёзно. Тонкие серебряные лучи протянулись от него к сердцу.

И сердце бьётся медленно-медленно, точно перед смертью.

Не помнишь, как мы расстались?.. У ворот дворник в мохнатой шубе — чудовище городских ночей. Где-то с острым звуком соскребают снег. Иду по белому пустынному двору. Была ты или только приснилась под утро?

День был длинен и грустен, о нём не стоит говорить.

Вечер. Я у тебя, в незнакомой комнате. Морозной паутиной затянулось узкое окно.

Где-то далеко одинокий электрический фонарь. Тени пляшут на стекле.

Мы забыли, что это самая обыкновенная комната, с цифрой на дверях. Всем чужая. С постелью, где часто спят равнодушные приезжие люди. Самая обыкновенная комната — обои с цветочками, умывальник выкрашен жёлтой краской, на дверях номер — 139. На столе, на белой скатерти, тикают мои часы.

Сидим близко, тесно прижались. Медленно сливаются холодеющие губы. Хочется говорить шёпотом.

«Ты отдалась бы мне радостно?»

«Да».

«Ты ждала меня?»

«Да».

«Ты моя?»

«Да».

Постой. Тише. Слушай музыку. Вот звенящие волны отделяются от твоего тела. Рассказывают о тебе. Я знаю, ты близкая. Мы мало говорим, но, посмотри, как свободно и легко ты прикоснулась к моему сердцу. Уедешь, а светлая солнечная полоса надолго протянется за тобой. Буду смотреть тебе вслед с тихой благодарностью.

Смотрим друг на друга строго, торжественно, точно даём большую клятву.

Уже поздно. Электрическая лампочка вспыхивает пронзительным светом. Поправляем белую сдёрнутую скатерть. Мы устали. Мы — как актёры в тесной уборной после представления. Не хочется снимать пышных царственных мантий. А уже ждёт опять знакомое платье, такое поношенное…

Улыбаемся смущённо, грустно. Руки у меня дрожат. Опять оторвалась пуговица у пальто.

Последний раз смотрю на дверь — 139. Длинные, длинные ступени вниз…

У моих ворот тот же дворник в мохнатой шубе. Поднимаюсь по лестнице. Долго, долго снимаю пальто.

На столе остатки грустного ужина и потухший самовар. Жена сегодня не дождалась меня.

«Ты вернулся?» — спрашивает она через стену.

Я не узнаю голоса. Но это она. Кто же ещё! Всё позади. Я вернулся! Сейчас, сейчас…

РАБ

I

Темнеет. На озере серые волны. Сосны почернели и шумят.

Я уезжаю. Уложены вещи, уплачены счета, порвались все нити, что два месяца связывали меня с маленькой летней комнатой; через час пустая, холодная, она безжизненно затихнет до будущей весны.

Последний раз стою у окна, и туда, в шумящий мрак, горько улыбаюсь соснам, гранитам и бледному небу — голубоокой стране шлю печальную благодарность за отошедшие ясные дни.

Два месяца назад приехал я сюда, как беззаботный, летний гость. Тогда зацветала сирень, и на террасе чуть завивался нежно-зелёный, тонкий хмель.

Меня провожала жена. Усталая, грустная, в пыльном дорожном платье она сидела на постели и с горьким упрёком смотрела мне в глаза. Обижалась, что я хотел остаться без неё, не понимала радости уединения.

Когда мы прощались, в глазах её стояли злые, упрямые слёзы, а мне хотелось петь, смеяться, убежать от её вагона прямо в шумящий незнакомый лес. Целовать там розовые стволы тоненьких сосен, забыться в душисто-зелёном мраке, не помнить, не думать, не знать ничего.

В маленьком домике над тихим озером нас поселилось четверо — два финна с бронзовыми лицами, знающие только свой непонятный и трудный язык, я и она — та, которая ходит сейчас по пустынному берегу, ломая тонкие пальцы.

Мы познакомились вечером первого дня.

Бледным золотом горела сапфирная вода. Золотые искры сверкали в чёрных волосах. Грустное лицо тихо розовело в бархатно-тёплых лучах.

«Вы одна здесь?»

«Одна».

«Можно посидеть около вас, на этом камне?»

«Можно».

Улыбнулась просто, ясно, как ребёнок.

Погас золотой пожар, похолодела, побледнела вода, воздушным серебром засияла вдали. В молитвенно-строгой тиши наступила белая, северная ночь.

В старой лодке, плотно врезанной в остывший песок, сидели мы двое.

Я слушал нежный, незнакомый голос, смотрел в непонятно дорогое лицо, и казалось мне, что ласковые, свежие пальцы тихо касаются моего тёмного сердца, никогда не знавшего счастья. Разве жизнь моя с той, что десять лет называлась моей женой, не была тяжёлым подвигом, вечной тоской по ней, по незнакомой женщине с печальными глазами?

С тех пор прошло два месяца. Воплотилась мечта. После долгой муки мы нашли друг друга, мы были вместе, мы любили.

Я не помню, когда она приходила, я не знаю, как мы расставались, точно длилась одна бесконечная брачная ночь.

А маленькие серые конверты, надписанные ломающимся детским почерком, всё с большим упорством ложились по утрам у моей — у нашей постели.