Четыре стороны сердца - [26]

– Я не знаю, где тут дворники, – произнес веселый, почти торжествующий голос. – Никак не вспомню…

Она разомкнула веки, с минуту смотрела на озабоченное, но невинное лицо, обращенное к ней, потом включила дворники левой рукой.

– А тебе не страшно ехать со мной? Я боялся тебя просить об этом, но, знаешь, я ведь потихоньку тренировался после твоего приезда.

– Совсем не боюсь. Почему я должна бояться?

И она снова закрыла глаза.

Людовик молча довез Фанни до Тура – города соблазнов, где стал изображать раба в каждом магазине: покорно возил за ней тележки, громко одобрял каждую покупку. Его окружал рой продавщиц, крайне заинтригованных скупыми рассказами мадам Амель о молодом Крессоне. Настоящий джентльмен, – может, и ненормальный, но посмотрите, как заботливо он относится к своей теще и какой любезный, не то что его супруга – злобная ведьма!

Они стояли в центре большого универмага, и Фанни никак не могла решить, покупать ли ей фарфоровые вазы, которые планировалось расставить на столах; наконец она заплатила и указала Людовику на ценник:

– Что ты скажешь?

– О, тебе же дали полную свободу действий, вот и действуй. А цена не имеет значения, – добавил он, таща ее за рукав к выходу. – Это же для того, чтобы пустить пыль в глаза здешним шишкам; вот увидишь – для собственных приемов они накупят точно таких же!

– Ну, на их приемы я, слава богу, не попаду, – со смехом ответила Фанни, пока Людовик усаживал ее в машину и складывал, следуя ее указаниям, покупки в багажник; сейчас он никак не походил на смиренного больного, одурманенного медикаментами или презираемого близкими.

Итак, она сидела в этой неудобной машине, как вдруг Людовик, прямо посреди улицы, нагнулся и поцеловал ее в волосы, быстро и не скрываясь. Фанни резко выпрямилась:

– Вы с ума сошли, Людовик Крессон! Что скажут жители Тура?!

– А пусть говорят что хотят. Мы ведь в любом случае уедем отсюда и будем путешествовать, правда же? Я ведь совсем никуда не ездил и ничего не видел. Но это, конечно, в том случае, если вы любите путешествия.

Фанни в полном отчаянии откинулась на спинку сиденья. В эту минуту она отдала бы все на свете, чтобы оказаться в отеле, пусть даже в этом Туре, который ей так не нравился, запереться на ключ в номере, прийти в себя и вернуться в Париж, в свою «Крессонаду» площадью в сто квадратных метров. «А впрочем, – подумала она, – что тут страшного? Подумаешь, какая драма! Я просто сделала глупость, приехав на три недели в эту провинцию, чтобы выручить дочь, которая меня смертельно раздражает, потом совершила еще одну глупость, уступив этому мальчишке, затравленному своей родней, и что же – неужели с любовью навсегда покончено?»

Однажды, после смерти Квентина, Фанни случилось провести ночь с человеком, который уже назавтра заставил ее раскаяться в своей уступчивости – так открыто он торжествовал, так нагло кичился этой победой. Хуже того, он оскорбил само ее представление о любви, внушенное ей когда-то Квентином и предполагавшее определенное уважение к партнеру. За эти годы Фанни довелось видеть вокруг себя множество мужчин, наделенных тонким умом, которые тем не менее обращались со своими женами и любовницами как последние негодяи; видела она и очаровательных женщин, которые не стеснялись рассказывать о гнусностях мужей и возлюбленных своему парикмахеру. Общество отринуло пуританские представления о любви – вместо них воцарилась противоположность, именуемая свободой, которая крайне удивила Фанни, когда она ее обнаружила, поскольку Квентин и ее собственная слепота всю жизнь ограждали ее от этого. И теперь ей была отвратительна сама мысль о том, что неспособность любить сочетается с необузданным стремлением демонстрировать всему свету свои любовные похождения.

* * *

Весь день Фанни и Людовик разъезжали по улицам Тура, покупая все необходимое согласно списку, который Фанни прилежно составила три дня назад и который теперь казался ей и нелепым и неуместным. Она рассуждала о погоде, о подробностях этого приема, о внешности жителей Тура, и Людовик, не переча, коротко поддакивал ей. Но, поворачиваясь к нему, она видела унылое, встревоженное лицо человека, убежденного в том, что он провинился. Правда, он не понимал, в чем именно, и потому больше молчал; боязнь старила его, искажала его черты. В нем уже не осталось ничего от вчерашнего юного, безмятежного и счастливого любовника. Снова он выглядел одиноким, отчаявшимся, неожиданно повзрослевшим (таким делает человека безысходность, как будто его загнали в угол – в угол комнаты, в угол жизни, спиной ко всем надеждам на будущее) – и одиноким, опять, как прежде, одиноким, безнадежно одиноким. Еще вчера он надеялся спастись от этого одиночества, но теперь понимал, что обречен на него до конца жизни, и уже не пытался сопротивляться.

Он нравился Фанни, и при мысли об этом ее охватывала дрожь. Пленительная красота его гладкой кожи, длинных полуопущенных ресниц, тревожных глаз, больших рук, сжимающих руль, таких сильных, но, как ни странно (она уже знала это), таких чутких и нежных, – все, что она открыла в нем вчера, сегодня заставляло ее отворачиваться, как в самые пылкие мгновения ее страсти к Квентину.