Четыре семьсот пятьдесят - [2]

У него в бумажнике – четыре семьсот пятьдесят. Слишком мало. “Посередке” – это километров четыреста в одну сторону. Половина денег – ну, почти половина – уйдет на бензин. А гостиница? Выбрать какой-нибудь городишко – а вдруг там вообще нет гостиницы? Что тогда – искать на трассе мотель “Мечта дальнобойщика”? Купить паленой водки в ларьке, смешаться с усталым дорожным народом? Сонная плечевая посмотрит сквозь них, как сквозь призраков, и зашаркает по коридору, отыскивая номер, из которого вышла. За тонкой стенкой будет тоскливо поскрипывать кровать, отбивая всякую охоту. А если гостиница есть – а у него денег не хватит? Не просить же Таню добавить. Нет, нет, он со стыда сгорит.

Шеф в отпуске, аванса не возьмешь. Занять совершенно не у кого: лето, деньги летят на юг.

На работе Юра тщетно искал в интернете карту СНГ, чтобы сразу и Крым, и Дон.

Таинственная территория, о которой он знает доподлинно, что та существует: он сам и все, кого он знает, сию минуту как раз на ней и находятся. И жена с дочкой, бредущие к морю вдоль шеренги бабушек с фруктами, и Таня в шумном школьном вагоне – а все-таки погружена эта территория в океан небытия, не обжита ни мыслью, ни душой, нереальна. Только память опознает ее неуверенно, по кусочкам.

Смешное слово – Балаклава, которое впервые услышал в детстве, в заграничном фильме “Питкин в тылу врага”: “Балаклава, Балаклава, вы меня слышите или вы меня не слышите?”. Долго потом дурачился, вызывая этой фразой маму или бабушку к окну, чтобы отпроситься в соседний двор. О том, что Балаклава – это Крым, его страна, узнал только в институте.

И где все-таки карта этого чертова СНГ?!

Часовое копание в интернетовских ссылках принесло ему, наконец, карту, на которой красовались только самые крупные населенные пункты – ни тебе Балаклавы, ни крошек-городков, одному из которых суждено в ночь с субботы на воскресенье приютить двух залетных любовников.

– Посередке… на вот, выбирай.

Весь день, морщась и потирая лоб, он думал о предстоящем свидании. Вспомнит, крякнет – и отправится в курилку, умножать рубли на километры, украдкой заглядывать в себя – как там с либидо, достаточно ли сильно, чтобы сорвать его с места и бросить незнамо куда, навстречу чужой жене, готовой ради него в жару, на перекладных, тащиться за тридевять земель.

Зуб у Сони выпал перед самым их отъездом в Анапу. Бросили через плечо, как учила его когда-то бабушка, со словами: “Мышка-мышка, возьми простой, дай золотой”.

– Зачем золотой? – подумав, спросила Соня.

Он только плечами пожал: в свое время этот вопрос не приходил ему в голову.

– Лучше обычный, костяной, – подытожила дочка.

Она сначала обрадовалась, что не стало во рту этой шаткой помехи, которую то и дело бодал неугомонный язык. А потом, сходив к зеркалу, огорчилась.

– Вон дырка какая. Ты меня, мама, в поезде не смеши. Некрасиво так, с дыркой.

Они с Викой рассмеялись до слез. Слишком уж строго высказала все это Сонечка.

Пальчик подняла – мол, смотри, смешить ни-ни.

– Не смешно, – с угрозой сказала Соня.

И, конечно, они еще громче рассмеялись.

А она расплакалась. Убежала к себе, вывалила все из шкафа, забралась вовнутрь.

Теперь вытащить ее оттуда можно только долгими переговорами. Или штурмом. Они с Викой успокоились, вздохнули и пошли в детскую.

– Сонечка-солнышко, – скреблась Вика в дверь шкафа. – Ну, на что ты обиделась?

Мы же не над тобой смеялись.

– А над кем еще?!

– Мы над твоими словами смеялись. Ты смешно это все сказала.

– Ага! А мои слова – это не я, что ли?!

Вика растерянно посмотрела на него – выпутывайся давай.

– Сонечка, – вкрадчиво начал он, не зная еще, чем закончит. – Понимаешь, если мы что-то делаем… или говорим… смешное, то люди смеются… в этом нет ничего обидного.

– А вот и есть! Если тебе обидно, то есть! – отчеканила Соня.

Вика толкнула его бедром: не умеешь – не берись. Он отступил, осторожно перешагивая через рассыпанные игрушки.

– Дочка, если ты будешь такой обидчивой, тебе трудно в жизни придется, – сказала она. – Нельзя так.

Соня замолчала.

– Что ты дуешься, Сонь? – предпринял он новую попытку. – Не будет мама тебя смешить в поезде.

– Ни за что, – подтвердила Вика.

Бесполезно. Если уж замолчала – все, как под воду ушла.

– Штурм? – спросил он Вику.

– Штурм.

– Нет! – крикнула Соня. – Не хочу.

Но было уже поздно. Родители распахнули дверцу, Юра поймал брыкающиеся ножки, Вика подхватила ее под руки – и поволокли, извивающуюся и вопящую, в спальню, на расправу. Бросили на кровать, навалились вдвоем, принялись целовать в щеки, в лоб, в дрожащий под футболкой животик.

– А я в нос, дайте-ка мне нос.

– И шейку не забудь, шейку!

Соня кричит им, чтобы перестали, что ей совсем не смешно, что она пока обижается, пока рано – но слова уже запинаются о первые трещинки смеха, разрушающие монолит податливой детской обиды. И вот она смеется – взахлеб, похрюкивая.

– Пап, мам, ну вы меня… вы меня затягусите до смерти совсем!

– Ничего, будешь знать, как на родителей обижаться.

Они стискивают ее с двух сторон. Соня кричит: “Ой-ей-е-о-о-й!” – и по-рыбьи глотает воздух. Выдавливает обессиленно:

– За-ду-ши-те!

– Будешь еще обижаться?