Отец Михаил велел им садиться и, уронив мрачный взгляд в пол, медленно прошёл через класс. Будто раздумывая, куда шагнуть дальше, бочком встал у крайнего окна.
За окнами как в духовом шкафу.
Политая золотистым солнечным сиропом, жарилась зелень газонов и аллей. Новенькие крикливые воробьи, не находя в себе сил задержаться на одном месте дольше чем на секунду, суетливо обживали южное лето. Над мачтой «крокодила» трепетало дремотное марево, дурманя и убаюкивая. Двое дневальных скребли граблями лужайку, собирали нарубленную газонокосилкой траву. Трава нарублена мелко, и движения дневальных мелкие, дёрганые – вычёсывают огромную изумрудную шкуру, разложенную на просушку. Тихомиров любит, чтобы лужайка перед штабом была «как моя стрижка, идеальным ёжиком».
Если б можно было сейчас позволить этим мелким мыслям плыть, как плывут соринки в дождевом ручье. И глазеть в окно. Как в детстве, когда баба Настя устраивала его рядом с собой на балконе и они сидели так долго, долго. Скорей бы уже.
За тот месяц, что они здесь, многое изменилось. Тихий праздник, в котором Фима пребывал первую половину сборов, оборвался.
Так же, как прилегающий к лагерю парк лишился весенней прозрачности – в нём наглухо задёрнули плотные зелёные шторы, – мир перестал быть понятным.
Отец Михаил с хрустом почесал в бороде и тихонько вздохнул.
Обычно собранного, несколько театрального в жестах священника Фима впервые видел растерянным.
Что же он? Неужели не поддержит?
Когда Фима был ребёнком, на свете существовал один-единственный священник, отец Феофан, настоятель Любореченского Свято-Георгиевского храма, куда водила Фиму баба Настя. Отец Феофан читал на языке Бога из Псалтыри, кропил Фиму святой водой и клал ему в рот просфору на причастии – и был существом потусторонним, выходившим из запретного пространства, куда вела узкая дверца за плечом архангела. Иногда, утомившись службой, Фима терял связь с происходящим вокруг, и тогда отец Феофан, появлявшийся и исчезавший в просвете чужих спин, со своим наплывающим и удаляющимся басом легко превращался в океан: накроет – и уходит, и снова накроет. А потом однажды, на очередном причастии, он вдруг наклонился и сказал, подмигнув: «Не выспался, малец?» И это стало для шестилетнего Фимы настоящим потрясением: священник, оказывается, может говорить обычные человеческие слова, обращаться к тебе лично – да ещё и подмигнуть при этом.
Фима много бы сейчас отдал за такое потрясение – за новый выстрел колокола в сердце. Но чувствовал: не будет ничего, не поддержит их отец Михаил.
Вздохнув ещё раз, отец Михаил качнул головой.
Тишина ревела. Ни воробьиный гомон, ни голоса дневальных, ни урчание двигателей, долетающее с трассы, не в силах были перекричать эту тишину.
– Лето в этом году жаркое, – будто подумав вслух, проговорил отец Михаил и, перебивая самого себя: – Да-а-а, ребятки, такая вот история.
Кажется, провал.
Теперь окончательно: пятеро, вставшие на защиту Иоанна Воина, – ослушники и смутьяны. И паршивые овцы в Стяге.
Стало до слёз сиротливо.
Лишь бы ребята не скисли.
Ещё в июле, когда казалось, что Бессмертный, здешний губернатор, может передумать и отказать казиношникам в переносе часовни, Фима спросил батюшку, почему, собственно, Владычному Стягу не поручат вмешаться. Для этого ведь и создавался Владычный Стяг – в защиту православия. Все знают, что под казино им отведено совсем другое место. Там просто строить дорого, вот они и лезут.
Отец Михаил в ответ лишь улыбнулся грустно, погрозил неопределённо пальцем и вышел из класса.
А Фима сказал стяжникам:
– Сколько можно раскачиваться? Хватит. Мы сами должны начать действовать.
Поставленный перед свершившимся фактом, отец Михаил встанет на их сторону – доказывал Фима. Одобрение епархии объяснялось просто: его высокопреосвященство сейчас нездоров, месяца не прошло после больницы. Этим и воспользовались казиношники и Бессмертный. Может, и до митрополита не дошли вовсе: то-сё, пустяшный вопрос, не будем беспокоить. Был бы митрополит в добром здравии – ни за что бы не позволил.
– Что мы отсиживаемся? Может, от нас только того и ждут, чтобы мы выступили.
С ним пошли только четверо. Остальные без благословения духовника отказались участвовать. И вроде бы формально были правы, но Фиму одолевала лютая досада на соратников: «Шагу сами не ступят».
Если бы отец Михаил был во вторник в Стяге, они, конечно же, испросили бы его благословения. Но отец Михаил уезжал на конференцию в Тулу и вернулся только сегодня утром. А демонтаж Иоанна назначили на среду.
Тихомиров как раз накануне проведал, что готовится самовольство. Не знал только, кто именно готовит и когда. А то, конечно, упёк бы в тёмную. Странно… почему не донесли поимённо? Ведь кто-то ему начирикал.
Всё, что придумал Тихомиров, – покричал немножко перед строем, заклеймил безымянных для него дурных заговорщиков, напомнил в сотый раз, что перенос Иоанна Воина согласован с епархией. Полковничьим своим голосом, натренированным накрывать плац, приказал не путать божий дар с яичницей.
Что ж, Тихомиров – всего лишь Тихомиров.
Для стяжников он – «врио», «временно исполняющий», и все его громы-молнии – досадное природное явление. Вот когда передадут Стяг, как было намечено, под начало духовенства – тогда будет у них настоящий руководитель. Тихомирова не любили. Особенно после генеральной уборки на Троицу. Они вернулись тогда с праздничной службы в поселковом храме, а Тихий заставил их вылизывать всё расположение: насыпанную в дверях траву сквозняком разметало по всем углам.
