Четыре пера - [15]

— Я увидел вас, — продолжил Фивершем, — и подумал, что могу поговорить с вами, потому что... помните, много лет назад вы дали мне визитную карточку? Я хранил ее, боясь, что у меня будет повод ей воспользоваться. Вы сказали, когда человек в беде, ему нужно выговориться.

Сатч остановил своего спутника.

— Зайдем внутрь. В верхней курительной комнате можно найти тихий уголок.

Гарри, подняв взгляд, обнаружил, что они стоят у крыльца Клуба офицеров армии и флота.

— Боже милостивый, только не сюда, — воскликнул он и быстро отступил на дорогу, где на его лицо не падал свет. Сатч захромал за ним. — Не сегодня. Уже поздно. Завтра, если хотите, в каком-нибудь тихом месте, и после заката. Я не выхожу днем.

И вновь лейтенант Сатч не задал вопросов.

— Я знаю тихий ресторан, — сказал он. — Если поужинать там в девять, мы не встретим никого из знакомых. Я буду ждать вас около девяти вечера завтра на углу Свэллоу-стрит.

На следующий вечер они поужинали вместе, как договаривались, за столиком в углу гриль-зала «Критериона». Фивершем быстро оглядел его, когда тот вошел в зал.

— Я часто обедаю здесь, когда нахожусь в городе, — сказал Сатч. —Послушайте!

Пульсирование вырабатывающих электричество двигателей можно было отчетливо услышать, почувствовать их вибрации.

— Это напоминает мне корабль, — произнёс Сатч с улыбкой. — Я снова представляю себя в кают-компании. Мы должны поужинать. Потом расскажете мне свою историю.

— Вы ничего об этом не слышали? — с подозрением спросил Фивершем.

— Ни слова.

И Фивершем с облегчением вздохнул. Ему казалось, что все вокруг должны знать. Он представлял презрение на лицах всех прохожих на улице.

Лейтенант Сатч был еще более обеспокоен этим вечером, чем накануне. Он теперь ясно видел Гарри Фивершема при свете. Лицо его было худым и измученным из-за отсутствия сна, с темными впадинами под глазами; он дышал, как при лихорадке, нервы его казались натянутыми до предела. Несколько раз между блюдами он начинал рассказ, но Сатч не слушал, пока скатерть не очистили.

— Теперь, — сказал он, протягивая свой портсигар, — рассказывайте, Гарри.

Вслед за этим Фивершем рассказал ему всю правду, без преувеличений или упущений, принуждая себя к медленной, тщательной, сухой речи, так что в конце у Сатча возникла иллюзия, будто это история незнакомца, которую Фивершем вспоминает, просто чтобы провести время. Он начал с крымской ночи в Брод-плейс и закончил балом в Леннон-хаусе.

— Рано утром я переправился через Лох-Суилли и сразу поехал в Лондон, — закончил он. — С тех пор я целыми днями сижу в своей квартире, слушая звуки горна в казармах под окнами. Ночью я скитаюсь по улицам или лежу в кровати и жду, когда Биг-Бен прозвонит еще одну четверть часа. Туманными ночами я слышу пароходные гудки на реке. Вы знаете, когда начинают крякать утки в Сент-Джеймсском парке? — со смешком спросил он. — Ровно в два часа.

Сатч слушал не перебивая. Но в середине повествования он весьма символично изменил позу. До того момента, когда Гарри рассказал о том, как скрыл содержимое телеграммы, Сатч сидел, положив руки на стол перед собой и глядя на собеседника. После он поднес руку ко лбу и до конца рассказа сидел, закрыв лицо. Фивершем не сомневался: Сатч хотел скрыть презрение. Тем не менее, Гарри продолжил рассказ, ничего не смягчая. Но даже когда он закончил, Сатч не убрал руку и некоторое время молчал. Когда он наконец заговорил, слова его оказались для Фивершема полнейшей неожиданностью. В них не было ни капли презрения, и хотя голос Сатча дрожал, причиной тому было раскаяние.

— Во многом это моя вина, — сказал он. — Я промолчал в ту ночь в Брод-плейс. Вряд ли я смогу простить себя за это. — Мысль о том, что это сын Мюриэль Грэм навлек на себя позор, волновала его больше всего. Он чувствовал, что не исполнил обязательство, взятое на себя по собственной инициативе, но тем не менее, весьма реальное обязательство. — Видите, я понимаю, — печально продолжил он. — Ваш отец, боюсь, не сможет.

— Он никогда не поймет, — прервал его Гарри.

— Да, — согласился Сатч. — Ваша мать, будь она жива, конечно, увидела бы все совершенно ясно, но немногие женщины кроме нее. Грубая, животная храбрость! Женщины ее боготворят. Та девушка, например...

И снова Гарри Фивершем его перебил:

— Вы не должны ее винить. Я ее обманывал.

Сатч вдруг опустил руку.

— Допустим, вы бы не встретили ее, подали бы вы тогда в отставку?

— Думаю, нет, — медленно произнес Гарри. — Я хочу быть честным. Думаю, я мог бы рискнуть своим именем и именами тех умерших со стен нашего холла. Но я не мог ставить на карту ее честь.

Лейтенант Сатч в отчаянии стукнул кулаком по столу.

— Если бы только я тогда заговорил. Гарри, почему вы не позволили мне заговорить? Я мог бы избавить вас от многих ненужных лет мучений. Боже правый! Что за детство вы провели один на один с этим страхом! Меня в дрожь бросает от одной только мысли. Я мог бы спасти вас даже от этой катастрофы. Ведь я понял. Я понял.

Лейтенант Сатч читал в темных уголках души Гарри Фивершема яснее, чем сам Гарри, и потому не мог почувствовать презрение. Долгие годы детства, отрочества и юности, прожитые в одиночестве в Брод-плейс рядом с непонимающим отцом и безжалостными покойниками на стенах, не прошли бесследно. Не было никого, кому мальчик мог довериться. Страх трусости постоянно иссушал его сердце. Он всегда был с ним, днем и ночью, преследовал во снах. Вечный зловещий спутник. Он не мог откровенничать с друзьями, чтобы неосторожным словом не выдать себя. Лейтенант Сатч не удивлялся, он понял, что в конце концов страх привел к этой непоправимой ошибке.