Четыре пера - [13]

— Пора возвращаться, — сказала она. — Мы довольно долго отсутствовали. Ты предложишь мне руку?

В холле она устало посмотрела на часы.

— Всего лишь одиннадцать. У нас принято танцевать до рассвета. Нам придется сохранять бравый вид.

И, рука об руку, они вошли в бальный зал.

Глава пятая

Пария

Привычный ритуал сыграл им на руку. Беззаботная болтовня бального зала тут же сорвалась с губ, а лица приняли радостные выражения, так что той ночью никто в Леннон-хаусе не догадался о разорванной помолвке. Гарри Фивершем смотрел, как Этни смеется и разговаривает, как будто ей всё равно, и был поражен — ему не пришло в голову, что он и сам носит ту же маску веселости. Когда Этни промелькнула мимо под легкую ритмичную мелодию, Гарри почти убедил себя, что она думает только о танце. Она даже как будто сумела вернуть щекам румянец. Как она и предложила, оба сохраняли бравый вид. Даже танцевали вместе. Но всё это время Этни не забывала о сокрушительном бремени боли и унижения, а четыре пера жгли Фивершему грудь.

Как хорошо, что никто вокруг не знал об этих перьях. Он не мог бы приблизиться к партнерше без опасения, что она отвергнет его и с презрением о нем отзовется. Но пока он не боялся. Да, по правде говоря, ему это было безразлично, плевать, как его назовут. Он потерял Этни. Гарри смотрел на нее, а потом обводил взглядом гостей в тщетной надежде найти хоть кого-то подобного. В зале были хорошенькие, грациозные, даже красивые девушки, но Этни выделялась особой красотой. Широкий лоб, идеальный изгиб бровей, спокойные и ясные серые глаза, пухлые яркие губы, которые могли быть и нежными, и решительными, и королевская грация осанки делали ее особенной, и так будет в любом окружении. Гарри смотрел на нее с отчаянным удивлением, потому что когда-то ему выпал шанс быть с ней рядом.

Лишь однажды она не выдержала, и то только на секунду. Она танцевала с Фивершемом и, посмотрев на окна, увидела, что бледный и холодный дневной свет просачивается из-за задернутых штор.

— Смотри! — сказала она, и Фивершем внезапно почувствовал вес ее тела на своих руках. Лицо ее потеряло цвет, стало усталым и серым. Глаза плотно закрылись, а затем снова открылись. Он решил, что Этни упадет в обморок. — Утро наконец! — воскликнула она, а потом таким же уставшим, как и лицо, голосом добавила: — Но почему мне так больно?

— Тише! — прошептал Фивершем. — Потерпи немного! Еще несколько минут — совсем чуть-чуть! Он остановился и подождал, пока к ней вновь не вернулись силы.

— Спасибо! — сказала она с благодарностью, и их снова закружил яркий вихрь танца.

Странно, что он должен призывать ее к храбрости, а она благодарит его за помощь; но ирония этой удивительной мгновенной перемены отношений не тронула никого из них. Этни слишком устала от напряжения последних часов, и Фивершем понял по той ее временной слабости, по ее вытянутому лицу и глубокой боли в глазах, как глубоко ее ранил. Он больше не говорил «Я потерял её», он вообще больше не думал об этой потере. Он слышал ее слова «Но почему мне так больно?» и чувствовал, что они постоянно будут звенеть в его ушах, сказанные именно с её интонацией. Он был уверен, что услышит их в конце сквозь голоса всех присутствующих на его похоронах, и услышит в них осуждение. Поскольку это было неправильно.

Бал вскоре закончился. Последний экипаж уехал, а оставшиеся в доме устремились в курительную комнату или поднялись наверх и отправились спать. Фивершем, однако, задержался в зале с Этни. Она поняла почему.

— В этом нет необходимости, — произнесла она, стоя к нему спиной и зажигая свечу. — Я сказала отцу. Я ему все рассказала.

Фивершем склонил голову в знак согласия.

— Тем не менее, я должен подождать и увидеть его, — сказал он.

Этни не возразила, только обернулась и быстро взглянула на него, недоуменно хмурясь. Ожидать её отца в таких обстоятельствах — это как будто доказывало определённую смелость. Она и сама почувствовала некоторую тревогу, услышав звук открывающейся двери кабинета и приближающиеся шаги. Дермод направился прямо к Гарри Фивершему. На этот раз, в виде исключения, он выглядел тем, кем и был — глубоким стариком. Он остановился, смущённо и растерянно глядя в лицо Фивершема. Дважды Дермод открывал рот, пытаясь заговорить, но слова не шли. Наконец, он отвернулся к столу и зажёг свечу. Потом снова обернулся к Фивершему, так резко, что Этни сделала шаг, чтобы встать между ними, но Дермод только смотрел на Фивершема, довольно долго. В конце концов он взял свечу.

— Что ж... — начал он, остановился, обрезал ножницами нагар с фитиля и начал снова: — Что ж... — и снова остановился. Свеча явно не помогла ему подобрать нужные слова. Он перевёл взгляд с лица Фивершема на огонёк, на такое же время, но так и не смог придумать, что говорить, однако понимал, что должен сказать что-то. Наконец, Дермод неловко произнёс: — Если захотите виски, топните два раза ногой, и слуги поймут.

Потом тяжело зашагал вверх по лестнице. Пожалуй, снисходительность старика оказалась для Гарри Фивершема достаточно суровым наказанием.

Когда Этни наконец осталась одна в своей комнате, уже совсем рассвело. Она раздвинула шторы, широко распахнула окно и вдохнула холодный свежий утренний воздух, как глоток родниковой воды. Этни глядела на пока ещё тускло освещённый мир, и в нём ей виделся образ грядущих дней. Высокие тёмные деревья казались чёрными, одиноко и мертвенно белели извилистые дорожки, а лужайки казались тускло-серыми, хотя на них, как сетка изморози, лежала роса. Однако, несмотря на видимость спокойствия, это всё же был шумный мир — на ветках уже пели дрозды, под склонёнными деревьями слышалась музыка реки Леннон, с шумом бегущей между берегов. Этни отошла от окна.