Четыре фрейлины двора Людовика XIV - [71]

– Это мы увидим, – тихо прибавила г-жа Кавой.

В Кланьи происходила другая сцена.

Когда обер-гофмейстерина послала письмо королю, она позвала девицу де-Бовё.

Фрейлина покидала её менее чем когда-либо, она сама возложила на себя эту обязанность, узнав этот раздражительный и иступлённый нрав. Она сторожила её поступки и мысли. Благодаря этому наблюдению, этому смелому шпионству, она узнала злой умысел, устроенный забиякой и хвастуном Эспиньяком.

– Моя милая Урания, – сказала ей маркиза, – двор уезжает завтра; ваше имя красуется в реестре, вы не можете отказаться от этого путешествия. Меня же удерживаешь болезнь; король понял это и, по обыкновенной своей доброте, освободил меня от перемещения, которое я не перенесла бы без вреда для здоровья. У меня нет никаких особых приказаний. Но, для вашего собственного интереса, я советую вам избегать встреч, всяких сношений и разговоров с г-ном де-Кётлогоном.

Заметив страшное удивление, выразившееся на лице молодой девушки при этом совете, она прибавила:

– Я желаю, для вашего добра ему и вам, чтоб не было никогда речи об известных намерениях, которые я думала одобрить, но которым я буду обязана энергично противиться, если вы долго будете об этом думать. Это серьёзные слова, дорогое дитя. Мне тяжело вас огорчать, но я действую для вашего счастья; ни в коем случае вы не должны и думать выйти за него замуж.

Глава двадцать девятая

Праздник в Дюнкерке. – Ален выходит из опасного испытания. – Он рыцарски мстит.

Нам решительно невозможно описать, что почувствовала совесть фаворитки, когда её подруга Луиза Кавой напомнила ей её обещания Алену Кётлогону, и когда она предвидела в очень скором времени встречу с ним.

Мы не хотим её описывать хуже, чем она была, и мы хотим думать, что узнав всё, что претерпело из-за неё это преданное сердце, она почувствовала сожаление, если не угрызения.

Она безжалостно его оттолкнула и покинула, увлеченная гордостью и самолюбием; но теперь когда она вполне воспользовалась всеми наслаждениями, влиянием и почестями, не может быть, чтоб она не вспомнила, какой изменой она это достигла.

Вот почему бы нам не полагать, не смотря на принужденную холодность во все время разговора об этом г-жи Кавой, что она почувствовала снова любовь, прежде ей одобряемую и разделяемую.

Коротко сказать, у неё билось сердце при мысли снова увидать Алена, но она тайно желала и боялась этой встречи, не смея сама себе отдать отчета в своём чувстве.

Может быть также во дворце, где она встречала только врагов и льстецов, ей не доставало этого честного, бескорыстного, преданного до смерти сердца.

Ея жизнь становилась уже борьбой, и она была слишком не опытна, чтоб восторжествовать.

Она пробовала было сблизиться с старыми друзьями, Анаисой, Клориндой и Уранией, но её заискивания были отвергнуты, её гордость и ошибки отдалили от неё эти благородные души.

Осталась одна г-жа Кавой, которая смело продолжала хлопотать в пользу Алена.

* * *

Огромная свита наконец уехала; она состояла из дворян-придворных, в сопровождении солдат, лошадей, экипажей.

Людовик XIV ежедневно торжественно приближался к месту торжеств, следуя, по своему обыкновению, верхом, во главе свиты, с большой пышностью.

По пути его сопровождал ряд оваций, поклонения, народ бил челом, духовенство курило фимиам.

Курьеры, увенчанные зеленью, предупредили муниципальный отряд, что король был только за полмили от Дюнкерка, городские сановники вышли пешком к нему на встречу.

Вскоре местная артиллерия и морская, звон колоколов, духовное пение, восклицания толпы наполнили воздух, – к довершению восторга.

Духовенство шло во главе властей и сообщества. Молодые девушки первых семейств провинции пришли поклониться государю, поднеся ему знамя, украшенное аллегорической надписью и разными прикрасами. Все духовенство получило, ради этого случая, позволение выйти из монастыря и присоединиться к кортежу.

Войска, находящиеся в лагере на манёврах, и почетный караул образовали два ряда, от первых укреплений до приходской церкви, куда король пошел помолиться.

Людовик XIV был счастлив, – счастлив во всех отношениях, и потому что с ним была его красивая герцогиня, и потому, что он просто радовался восторгу, который она испытывала от присутствия при этой пышности и почестях.

Всё шло сообразно его желанию; даже речи, которых он не любил, были коротки, что не было свойственно тому веку.

Дюнкиркен сделался прекрасным городом. Все было украшено флагами, гирляндами. С наступлением ночи, засияла иллюминация, весь город осветился.

Указали государю и на некий дом, далеко не самой красивой наружности, но украшение которого, в этом случае, было сделано так, чтоб привлечь его королевское внимание. Он исчезал в бесчисленном множестве флагов, почти вовсе изорванных и в дырах.

– Что это за флаги? И чей это дом? – спросил король.

– Всемилостивейший государь, – ответил г. Сеньелей, морской суперинтендент, – это дом матери Иоанна Бара[22]; это он прислал эту коллекцию уважаемой женщине, чтоб украсить статую св. Николая, которую вы видите там, в алькове, зная, что каждый раз, во время грозы, она молится перед этим изображением, которое она в особенности чтит.