Четыре фрейлины двора Людовика XIV - [70]

По совести, это было предсказание; герцог Мен, у которого она некогда была гувернанткой, не преувеличивал называя ее: Премудростию.

Наконец время в празднествах, интригах и любовных делах прошло, и наступило это знаменитое 30-ое июня.

Наступила всеобщая суматоха. Но королева, здоровье которой всё ослабевало, которая в славе быть женой великого короля, далеко не находила удовольствие, могущее укрепить её внутренним счастьем, королева поехала вперед. Она захотела ехать инкогнито, не получая никаких почестей, не слышать никаких речей, ни давая повода для демонстраций.

Король, если б захотел, не мог подражать этой простоте; он был осужден к пышности, соответствующей его вкусам и тщеславию, недостатки и качества, которые, сознаёмся, способствовали самым великим вещам его царствования.

Пока собирались в Версале и в Марли, и злоумышляли окончательное удаление обер-гофмейстерины, которая пока твёрдо держалась, – эта последняя, удалившись в Кланьи, зорко следила за всем и мрачно умышляла свой заговор.

Герцогиня Фонтанж, пользуюсь верхом милости, выразила мысль, что присутствие надменной соперницы в путешествии в Дюнкерк отравит ей всё удовольствие от праздника, и король велел герцогу де Сент-Аньяну сказать маркизе, что принимая во внимание её здоровье, он освобождает её от этого утомительного путешествия.

Эта милость, которой она не желала и эта приписываемая болезнь, взбесили ее. Мы приводим её яростный ответ:

«Король не мог предполагать, зная мой характер, что я оставлю странное письмо, переданное мне от него его любимцем, без ответа. Прежде чем взять перо, я хотела подождать, чтобы увидеть до чего могут дойти некоторые вещи.

Я думала, по своей глупости, что священные связи помешают его величеству иметь серьезную привязанность и что, впредь, его неверности ограничатся моментальным восхищением статуи провинции или дружескими разговорами с г-жой Ментенон, которую он иронически называет мой ум, но выказываемые им поступки с одной фрейлиной, доказывают противное. Ничто впрочем, не дозволяет королю унижать женщину, которая сделала его отцом такого отличного семейства. Антенаиса де-Монтеспан слишком знатная дама, чтоб стараться вернуть к себе того, кто сделался недостоин её любви, будь это сам принц; это уловка женщин низкого происхождения или малого ума.

Я, значит, обязана его величеству окончательной «потерей репутации; но обстоятельства отомстят за меня очень скоро! Все последующие годы Людовика Великаго не будут походить на 1680-й, потому, что он наскучит судьбе так же, как он изменяет любви.

Я искуплю в уединении и раскаянии данный мною дурной пример. Если б он мог быть по крайней мере полезен его величеству, и убедить его, что то, что прощают королю в двадцать лет, ставят ему в упрёк в сорок.

Маркиза Монтеспан.»

Это письмо произвело на Людовика XIV самое неприятное впечатление. Он видел в нем как бы предсказание дурных дней; не отдавая себе точного отчета, угрожающий тон беспокоил его.

Он скрыл его от герцогини Фонтанж, и эта последняя так нежно благодарила его за то, что он вычеркнул из списка допущенных к кортежу её соперницу, что король забыл свое беспокойство. С другой стороны, г-жа Кавой, нежная и умная двоюродная сестра Алена де-Кётлогона, верная своим тайным планам, приблизилась к молодой фаворитке и не пропускала ни одного случая, чтоб не шепнуть ей на ухо имя её прежнего жениха.

Надо сказать правду, Мария Фонтанж любила в короле исключительно его царское достоинство; как человек же он для неё, молодой девушки девятнадцати лет, одаренной легкомысленным характером и резко выражающимися чувственными наклонностями, имел мало привлекательности. Ослепление первого дня прошло, она не отталкивала со строгой добродетелью мысль дать монарху помощника, и этот последний, хотя эта связь началась недавно, находил, говорят, несколько случаев её приревновать.

– Моя милая Мария, – сказала ей Луиза Кавой, накануне отъезда, – знаете о чем я больше всего думаю из особенностей и сюрпризов этого путешествия? Это о встречах, которые насильно произойдут.

– Я догадываюсь, сказала задумчиво герцогиня.

– Мой двоюродный брат Ален де-Кётлогон в Дюнкерке.

– Я это знаю.

– Вы с ним встретитесь; его корабль – тот, на котором будут находиться их величества, около которых ваше место. Какой прием вы ему сделаете?

– Признаюсь вам, вы меня в первый раз заставляете об этом думать.

– Он вас очень любил, этот бедный Ален.

– Да… я верю.

– Вы были жестоки к нему.

– Я?… Не думаю.

– Когда король так дурно с ним обошелся, помните?..

– Ах! милая Луиза, что я могла сказать и сделать?.. Его присутствие и положение, знаете ли, могли погубить меня!

– Ах! да, – сказала г-жа Кавой, холодно улыбаясь, – я понимаю… А я думала, видя вас непринужденно обрученных, что вы его любили!..

– Мой добрый друг, – прервала её юная герцогиня, чувствуя себя принужденной этим разговором, – оставим этот предмет, пожалуйста… Я всегда очень уважала г-на Кётлогона, но мне кажется, что я лучше его знаю, хотя вы ему и родственница. Это гордая и упрямая душа, которая не прощает обид. Все кончено между нами, и совершенно. Мне не будет неприятно его встретить, но сближение между нами невозможно.