Четыре дня в начале года тигра - [120]

Хочу повторить: эта позиция основана на подходе к культуре как к чему-то статическому, который, в свою очередь, порождает иллюзию, будто историю можно изменять по желанию — выбросив из нее креольский период, поскольку он не филиппинский и не повлиял на становление филиппинца. Тогда филиппинец, как всякий «азиат», превращается во вневременную сущность, обладающую неизменными качествами. Этот филиппинец не формируется в ходе истории — он всегда есть, что делает его чуть ли не богоподобным.

Ощущение неких трудноуловимых качеств — фатализма, пакикисама, хийя[78], — заложенных в нас еще в доисторические времена, драматизирует наше существование и является прекрасным материалом для поэзии. Но когда драма воспринимается буквально, когда она используется для отрицания того, что наш национальный характер имеет свою историю становления, тогда это чистая нелепость. Известно, что можно унаследовать от дедушки форму носа, или от бабушки — астму, или быть генетическим левшой, но разве наличие всех трех признаков — и нос, и астма, и леворукость — делает человека простым повторением дедушек и бабушек, а не новой особью? С таким же успехом можно заявить, будто употребление в современном языке термина «лошадиная сила» доказывает, что машинный век не вышел из рамок лошадиной культуры! А если наши «хилеры» есть доказательство того, что мы так и не ушли от анимизма, то американцы, приезжающие лечиться у них, — живое свидетельство того, что и Америка стоит на той же ступени развития! Не правильней ли признать, что каждый человек есть своего рода антология всех предшествующих эпох, что иногда он может действовать одновременно в нескольких разных эпохах? Например, филиппинец, знающий тагальский, испанский и английский, с тагальским живет в мире устной традиции, с испанским — в визуальной культуре, а с английским — в электронном веке. Более того, может статься, что тагальский язык сохраняет его веру в силу амулетов, что не мешает ему быть гражданином современного мира, если он владеет его орудиями и образом мышления: каждый имеет цраво быть оцененным по тому лучшему, что в нем есть. Миллионы англичан погрязали в невежестве во времена Шекспира, но Шекспир — пусть и единственный среди них — достиг вершин культуры, а значит, английскую культуру оценивать следует по этой верхней точке. Мы же поступаем наоборот, предпочитая выставлять оценки филиппинской культуре не по ее высшим точкам, а по низшей. Имеем ли мы право утверждать, что столь блестящий период в развитии нашей культуры, как Пропаганда, не знаменует собой вершину, поскольку не весь народ состоял из интеллектуалов (хотя совершенно ясно, что появление «просвещенных» — иллюстрадо объясняется процессами, происходившими именно в народных массах). Без напора воды фонтаны не брызжут, и Шекспир — не редкостное чудо, а выражение творческой энергии народа, который был незрел на вид, но по сути готов к часу своего величия.

Новая Неграмотность с ее брызжущей жизнью «поп»-культурой (до чего же она похожа на наш фольклор — вплоть до гитары и бус!), возможно, отучит нас от высокомерия по отношению к креольскому прошлому Филиппин. Возможно, мы даже научимся ценить его настолько, что поймем и значение технической революции, связанной с ним во времени, — перестанем отрицать ее.

Однако признанные или отвергаемые, все равно XVI и XVII века означают поворот в нашей истории, ибо с них начиналось становление филиппинской нации, становление филиппинца: с его европеизации, если угодно, но и его «азиатизации» тоже. Два эти фактора влияния сплелись до такой степени, что сейчас уже не разобраться, какой из них основной, а какой — вторичный. Достаточно сказать, что филиппинцами нас сделали оба, и взаимодействие их было так эффективно, что сделались мы азиатами особого толка. «Историческое — лишь то, что было или есть эффективно». Шпенглер этой цитатой уточняет то, что может быть названо его экзистенциалистским подходом к истории: подчеркиваемое им разграничение между идеей и фактом, между «истинами» и жизненной практикой.

Если сообщить заурядному филиппинцу, что адобо и пан де саль есть тонкий слой европейского влияния, удалив который он обнаружит «подлинную» филиппинскую сущность (возможно, это и «правильная» идея, так оказать, «истина»), то он, скорее всего, огрызнется и заявит, что для него это — филиппинские блюда, да и кишечник у него тоже филиппинский. Можете объездить весь мир, но нигде — нет, даже в Испании и Мексике — не найдется ничего подобного настоящим филиппинским адобо и пан де саль (а это уже факт или жизненная практика, к тому же вполне эффективная). Культура как история экзистенциальна, а потому следует вывод: эпоха, породившая адобо и пан де саль, является частью истории Филиппин in excelsis[79], ибо она по сей день входит в быт каждого филиппинца; а кто пытается отвергать ее, тот пытается вычеркнуть из филиппинского меню любимейшие наши блюда.

INFO

Хоакин Н.

X 68 Четыре дня в начале года Тигра. Пер. с англ. И. В. Подберезского и М. Л. Салганик. Предисл. И. В. Подберезского. — М., Наука. Издательская фирма «Восточная литература», 1992. — 328 с. (Рассказы о странах Востока).