Четыре дня в начале года тигра - [118]

Однако китайцы, по крайней мере на Филиппинских островах, редко играли роль первопроходцев. Это понимал Рисаль, и его рассказ о городке Сан-Диего звучит как притча о Филиппинах в Азии.

Забытый Богом, затерянный в лесах городок Сан-Диего — просто кучка жалких домишек. Городок прозябает, пока не поселяется в нем креол, который разбивает плантации индиго и обучает крестьян современным методам ведения сельского хозяйства. На протяжении жизни одного поколения Сан-Диего преображается, становится крупным благоденствующим городом. Тогда и только тогда в город приезжают китайцы — не в лесной поселок, а в процветающий город.

Примерно так же повела себя Азия. Она оказала воздействие на нашу культуру уже после того, как мы были открыты Западом, зато — как в случае с китайской кухней — на первых порах нашего колониального бытия мы получили больше азиатчины, чем во все предшествовавшие времена. Если при этом помнить, что речь идет не только о повороте Азии к нам (поток азиатского импорта, поток азиатских иммигрантов), но и о нашем вхождении в Азию (военные кампании, в которых мы тоже участвовали), то как не прийти к выводу, что именно колониальная, или креольская, эра дала нам возможность сделаться азиатами — возможность, которой у нас прежде не было? Один мексиканский ученый считает, что нас можно отнести к восточным народам на том основании, что мы — помимо прочих признаков — любим пансит и люмпию. Но мы пристрастились к этим блюдам в креольские времена, следовательно, креолы и сделали нас восточным народом. При условии, конечно, что речь идет не о некоей туманной и мистической азиатской душе, а о самобытных национальных чертах, появившихся и развившихся под воздействием азиатской техники и цивилизации. В таком случае придется признать, что до 1521 года мы этими чертами не обладали, будучи почти начисто изолированы от прогрессивной культуры Азии. Однако после 1521 года устанавливаются постоянные связи с великими цивилизациями Азии, и с этого времени наш быт обогащается азиатскими изделиями: фаянсовой посудой, лампами-тюльпанами, резными креслами, зеркалами в багете, японскими фонариками и деревянными башмаками, китайскими фарфоровыми львами и картинами на шелку, индийскими тканями, индонезийской чеканкой, сари-сари, базарами и панситериями.

Так не пересмотреть ли нам в этой связи представление о том, будто колониальный период «испортил» нашу азиатскую душу?

Не пора ли нам отдать себе отчет в том, что в тот период шли два параллельных процесса: с одной стороны, европеизация, а с другой — «азиатизация» — и что второй процесс оказался результативней, поскольку число азиатских, особенно китайских, иммигрантов намного превосходило число европейцев на Филиппинах? Уже к XVII веку только в Маниле оказалось больше китайцев, чем раньше было на всех Филиппинских островах. Так нужно ли сомневаться, что в XVII веке влияние китайцев было куда сильнее, чем прежде, когда они наносили нам редкие пренебрежительные визиты?

К примеру, мы можем утверждать, что строить из камня научились от китайцев под испанским руководством, а затем, сочетав оба влияния, создали филиппинскую архитектуру, самобытность которой хорошо видна в старинных церквях, где китайские и испанские мотивы сочетаются в чисто филиппинской гармонии. Разве не говорит это об общем направлении, в котором развивалась филиппинская культура, и не разоблачает ли миф о том, что подлинно филиппинская, азиатская культура могла существовать только до 1521 года — хотя на Филиппинах после 1565 года появилось больше азиатского, чем было до 1521 года?

Мы отказываемся признать эти факты, потому что, признав их, будем вынуждены пересмотреть старые представления о роли колониализма на Филиппинах, ибо наши домыслы о его результатах не согласуются с фактами. Мы говорим, что западное вторжение оторвало нас от Азии, но легче доказать противоположное: не оторвало от Азии, а приблизило к ней. Мы говорим, что утратили ощущение своей принадлежности к Азии, но факты доказывают обратное: мы никогда раньше не играли такую значительную роль в азиатских делах. Мы говорим, что наша азиатская душа оказалась испорчена, но в таком случае азиатское влияние повинно в этом не меньше, чем европейское, поскольку мы подвергались и тому и другому, однако азиатское было сильней. Что же, становление культуры пансита и люмпии в XVII веке подорвало нашу азиатскую сущность или укрепило ее? Сомнительно, что в доевропейские времена филиппинцы так походили на китайцев, как сейчас; а что касается индийской культуры, то ее единственная достоверно известная добавка к нашему кровотоку имела место во время войны с Англией, создав внешность жителей Кайнты. Когда в XVII веке целое племя переселилось с Тернате на Кавите, поскольку решило стать «филиппинским», это переселение как бы символизировало двойное движение в нашей культуре: нашу тягу к Азии и тягу Азии к нам.

Двойное движение отражало двойной процесс: европеизации и «азиатизации», — происходивший в XVI и XVII веках; когда же они слились (к середине XIX века) в один, то дали Бургоса, 1872 год