Четыре дня в начале года тигра - [115]

Столетиями существовали наши пресловутые связи с Китаем, уже вступившим в культуру бумаги, а мы продолжали писать на древесной коре.

Столетиями существовали наши пресловутые связи с Индией, уже создавшей культуру книги, а мы продолжали писать на древесной коре.

Столетиями существовали наши пресловутые связи с арабами, уже обладавшими культурой книгопечатания, а мы продолжали писать на древесной коре.

Но через тридцать лет после встречи с Легаспи мы сделали первый шаг в культуру бумаги, книгопечатания, книги.

Теперь поставим вопрос так: если Азия нами не интересовалась, то были ли и мы равнодушны к Азии?

Обыкновенно мы говорим, что в «дозападные» времена мы поддерживали обширные торговые связи с соседями, что мы тогда были народом мореплавателей и «кораблестроителей». Однако характер нашей культуры, так и не сделавшейся индуистской, буддистской или конфуцианской, ставит под сомнение эти претензии. Если мы действительно путешествовали по всей Азии в те времена, то нам не нужно было бы дожидаться азиатских миссионеров — мы бы сами познакомились с чужими верами в торговых гаванях, как поступали купцы других стран. Поскольку этого не произошло, то, скорее всего, наши связи с Азией были отнюдь не так обширны, как нам сейчас нравится думать.

Вот чем полезно изучение культуры как истории: можно очистить историю от исторических суеверий, поскольку культура сама по себе есть доказательство, с помощью которого поддается проверке история при отсутствии иных доказательств, — дали же остатки Критской культуры ключ к реконструкции истории Минойской империи. Важны свидетельства не только того, что было, но и того, чего не было: «Одиссея», повествующая о путешествиях, полна косвенных указаний на их мелкомасштабность и неподготовленность, а это значит, что греки времен «Одиссеи» еще не были настоящими мореплавателями.

Ну а что мы получим, если подвергнем подобному анализу древнюю историю Филиппин? Отсутствие религиозных влияний мы уже отметили. Теперь отметим почти полное отсутствие морской тематики в филиппинском фольклоре, отсутствие тем более необъяснимое, если вспомнить, что морская мифология есть даже у таких убежденно сухопутных народов, как греки и римляне. В нашем же фольклоре если и встретится герой-путешественник, то он плавает по рекам — это Хуан Тамад; богиня любви приходит у нас не из пены морской, а с горных вершин — это Марианг Макилинг; духи у нас селятся либо в лесной чащобе, либо под землей — это асуванг и матанда са пунсо. Когда же это морские девы, напоминающие сирен, или ритуалы, связанные с морем, то можно не сомневаться: их появлением мы обязаны соприкосновению с Западом. Если и есть у нас странники моря, то обычай требует непременно хоронить их в земле (в отличие от викингов, подлинных мореплавателей). Да и бороздили они моря только близ берегов — подобно героям «Одиссеи», — так что не слышно даже, чтоб добирались до Лусона.

И еще одно: в нашем фольклоре начисто отсутствуют упоминания о связях с Азией в далекие времена. Уж наверняка, если бы мы так много путешествовали в старину, это нашло бы свое отражение в народных сказках: скажем, приключения какого-нибудь коричневого Одиссея в дальних краях. Фольклор запечатлел бы хоть смутные воспоминания о посещении двора правителей Китая или замков японских феодалов, рассказы о великолепии Ангкор-Вата и Малакки, храмовых городов Явы. Увы, нет и намека на то, что нашим кораблям был ведом путь в гавани Востока. Даже если предположить, что письменных памятников нет, потому что монахи уничтожили наши книги, все равно мы не обойдем стороной непреложный факт: достаточно легко уничтожить книгу, но практически невозможно уничтожить память о ней. До нас дошли лишь немногие произведения великих греческих драматургов, но известно, сколько пьес написал каждый из них, известны названия и содержание пьес, ибо память о них веками жила в устной традиции. Мы знаем, что существовали другие Евангелия кроме канонических четырех, — знаем из той же устной традиции, сохранившей память о них и хранившей бы память о них и долее, даже если бы они не были упомянуты в Евангелии от Луки. Нужно ли сомневаться, что если бы вдруг исчезли все, до единого экземпляра, пьесы Шекспира, Шекспира все равно цитировали бы и обсуждали бы в грядущем, поскольку шекспировские строки и строфы сделались бы частью живой традиции? А если вдруг погибли бы произведения Рисаля, то все равно не погибла бы память о них, и мы через столетия продолжали бы говорить: «Как писал Рисаль в своем, ныне утраченном романе…», или: «Как сказано в утерянном прощальном стихотворении Рисаля…» Не так уж много поколений отделяют нас от XVI века, а мы всё пытаемся утверждать, будто за короткий этот срок могла исчезнуть всякая память о «книгах», которые якобы были уничтожены в период нашего обращения в христианство. Нет, это маловероятно и малоправдоподобно. Случись такое, устная традиция сохранила бы память и о сожжении книг, и о самих книгах, и мы бы сегодня говорили: «Как писал наш великий поэт Маната в своем эпическом произведении, сожженном испанцами в Малолосе…», или: «Как наш великий драматург Гатдула отмечал в своей исторической драме, которую уничтожили монахи в Араяте…»