Четвертый разворот - [17]

— Если бы ты была мужчиной, — подавляя вспышку бешенства, бросил я ей в лицо, — ты получила бы сейчас по заслугам. Но ты — женщина, и я тебя просто презираю. Как всякого циника. Вот все, что я хотел тебе сказать. Ты довольна?

Она кивнула:

— Хорошо. Спасибо. Я поняла.

И ушла.

Мне кажется, проживи я еще сто лет и тогда мне этого не забыть: узкая тополиная аллея, земля, покрытая скрученными от первых заморозков пожухлыми листьями, и Инга, медленно, тяжело и обреченно бредущая вдоль мертвой аллеи.

Мне надо было вскочить и бежать за ней, надо было окликнуть ее, а я продолжал сидеть, скованный странным, непонятным мне самому оцепенением, сидеть и смотреть ей вслед…

2

Потом я закурил сигарету и подумал: Инга становится циником. «Найди себе бабенку, которая заменит Ольгу…» Будто она не знает, кем для меня была Ольга. И какой след оставила в моей жизни… Живой след внутри меня. Я часто ее вижу. Вот здесь, у сердца, она и плачет, и смеется, и грустит — ну, все точно так, как было. И я ее слышу. Всю ее слышу. Правда, даже смех ее теперь причиняет мне боль, и порой хочется кричать и биться о стену от этой боли, но скажи мне кто-нибудь: «Если тебе так тяжело, ты больше ее не услышишь!» — и я пошлю такое благо ко всем чертям!

Нет, Инга все-таки стала циником. «Найди себе бабенку…» Откуда могла прийти к ней такая дикая мысль? Может быть, я сам дал ей повод так говорить обо мне? Она, конечно, видит, что я опустился. И внешне, и внутренне. Сперва старался держаться. Чтобы все было, как при Ольге. Чистая рубашка, наглаженные брюки, ботинки, вычищенные до блеска. И в доме — то же. Ни разу я не ушел из дому не приведя в порядок постель, не протерев мокрой тряпкой пол и не вымыв посуду…

Да, все должно быть, как прежде…

Но однажды я вдруг подумал: а кому все это нужно? Наглаженные манжеты, наутюженные брюки, до хруста накрахмаленная рубашка — зачем? Раньше мне доставляло удовольствие, когда Ольга, оглядев меня с ног до головы, восклицала: «О-о!» Это значило, что она очень довольна моим видом, и я всегда был готов доставить ей эту маленькую радость.

Это — раньше. А кому я могу доставить радость теперь?

Теперь утюг извлекался в самых крайних случаях, о накрахмаленных манжетах я забыл, а немытую посуду всегда можно было увидеть у меня и на столе, и под столом, и в кухонной раковине — навалом.

Постепенно квартира приходила в запустение, наводить в ней порядок у меня не было никакого желания, и, чтобы не видеть окружающего меня хлама, я часто, возвращаясь с работы домой, заходил по дороге в кафе посидеть за чашкой кофе или за рюмкой коньяку. Примощусь где-нибудь в укромном уголке и сижу, и сижу, думая о том, что я стал похож на бездомного бродягу, до которого никому нет дела. С каждой новой рюмкой выпитого коньяка во мне все больше росла жалость к самому себе и какая-то непонятная неприязнь к окружающим. Какого черта, например, смеются вот те двое, он и она, пижон с завитыми волосами и его раскрашенная кукла? А та вон компания лоботрясов — им что, больше делать нечего, как сидеть и болтать без умолку? Или вон та томная девица с фантастически удлиненными глазами — чего она уставилась на меня? Девиц с такими глазами Роман называл: «Кис-кис». Сказать ей: «Кис-кис, поди сюда, помурлыкай»?

Я поднимался из-за столика и уходил. И потом долго бродил по скверу, стараясь не встретиться с кем-нибудь из знакомых. Этого я боялся больше всего. «Ну как ты, Алеша?» «Ты, Алеша, чего не заходишь? Тоскуешь? Да, брат, жизнь — сложная шутка. Но ты держись… И заходи, мы с Верочкой тебе всегда рады…» А сами отводят глаза и спешат, спешат. Потому что тягостно говорить с человеком, который забыл, что такое смех. И это понятно…

Однажды, выйдя из кафе, я нашел уединенную скамью в густой тени и присел. В голове немного шумело от коньяка и слегка поташнивало от сигарет.

И вдруг я увидел Ингу. Она не спеша шла в мою сторону, обеими руками держа закрытую книгу. В первую минуту я как будто испугался этой встречи. Почему испугался — и сам не знаю. Наверное, было стыдно предстать перед Ингой в таком виде: болтающийся на шее полуразвязанный галстук, изрядно помятое лицо, мутноватый взгляд. Но тут же что-то во мне восстало: а какое, собственно говоря, ей до меня дело? И почему я должен чем-то там поступаться ради того, что Инга может плохо обо мне подумать?

Она остановилась в двух шагах от меня и не то обрадованно, не то удивленно воскликнула:

— Алеша?!

— Здравствуй, Инга, — сказал, я вставая и протягивая ей руку. — Гуляешь?

— Ты что здесь делаешь, Алеша? — словно не слыша моего вопроса, спросила она. — Ты, кажется, нездоров?

— Слишком много вопросов сразу, — проговорил я. — И если честно, ни на один из них нет желания отвечать.

— Понятно. — Она критически оглядела меня с ног до головы и повторила: — Понятно.

В ее голосе кроме злой иронии было и еще что-то, что меня особенно задело. Осуждение. Категоричное осуждение. Будто ей выдали право на опеку надо мной. Я сказал:

— Слушай, Инга, ты это брось. Брось думать обо мне хуже, чем я есть на самом деле. И не оскорбляй меня всякими грязными подозрениями. Мне и так нелегко. Не легче, чем тебе. И не надо ничего к этому добавлять…