Четвертое измерение - [28]

Сложно обстоят дела с виной и невиновностью, отец. Знаешь ли ты вполне определенно, за что ты отвечаешь, а за что нет? Начинается все с того, что мы не в силах точно предвидеть последствия наших поступков. Мы уверены в своих добрых помыслах, забывая при этом о своей силе, и иногда наносим почти смертельный удар при самых благих намерениях. Под конец не остается ничего иного, как выразить ситуацию фразой, которую я вычитал в одной книге: «До сих пор не сделано ничего значительного, но, вероятно, мы шли не в том направлении…» То, что мы предпринимаем, по большей части настолько важно и нужно, что мы не можем позволить себе роскошь тратить средства и энергию на выяснение вопроса, действительно ли проект безупречен, надежен и полезен во всех отношениях. Дорогостоящие исследования, может быть, доказали бы, что данный проект лучше вообще не осуществлять, что так или иначе, рано или поздно он в будущем окажется вредным. Не успеешь оглянуться, как отношение перевернется и будет важнее не сделать одного ложного шага, чем сделать пять верных. Отец, мне показалось, что я достиг этой стадии. Лучше не делать ничего, не трогаться с места, чем потом вопрошать свою совесть: я уже виновен? Или еще нет? Уверенность и беззаботность уже покинули меня, все мои личные планы представлялись мне поверхностными и недодуманными. Я словно стоял перед чем-то невыразимо хрупким и ранимым: одно неосторожное движение — и всему конец…

Каждое утро к нам в палату являлся больничный служитель, предлагая газеты и журналы. Я не покупал у него ничего, зная, что Юрай не удержится и все, что его интересует, будет читать вслух. Мое равнодушие его удивляло; по-моему, он даже стал сомневаться, правильно ли я назвал ему свою профессию. После завтрака я отдыхал, закрыв глаза, и раздраженно думал о том, что чем дольше я буду лежать из-за сотрясения мозга, тем сильнее опухнет пораненный при падении сустав и тем тяжелее мне будет ходить. Детективы, присланные Мартой, меня не вдохновляли. Мне не нужно было рассеиваться, скорей наоборот. Вечером я чувствовал, что мой напарник ждет от меня знака, самого минимального приглашения к разговору. Понемножку он раскрывал передо мной свое нутро.

— Четыре-пять часов занятий в консерватории, — говорил он, — создавали замечательный тонус. Мы с ребятами выходили на улицу, брели нога за ногу, вдыхали запах печеных каштанов, до чего ж хорошо… Я очень старался, сидел за роялем больше других, но… тут человек не может сам себя обманывать, в этом деле обман всегда выплывает наружу. Я понял, что не тяну. Когда я теперь изредка попадаю на концерт, при некоторых звуках у меня мороз идет по коже, но потом… потом, после концерта, такое чувство пустоты… Будто меня обокрали. Понимаешь?

— Ты недоволен, что не можешь играть так, как, например, Рубинштейн? — спросил я.

— Это огромный дар — уметь посвятить себя чему-то одному… и работать как лошадь. Без работы все напрасно, это пустота…

— Но ведь не каждый может быть Рубинштейном, — сказал я.

— Не говори, — засмеялся Юрай. — Если ты не прикоснулся к большому и светлому, ты можешь довольствоваться и коньками на роликах. Но когда ты что-то усек, тебе уже трудно смириться с положением болотного лягушонка. Это где-то высоко, и не пнешь ногой… Смотри, вот и ты, может, хотел стать писателем, а получился из тебя всего-навсего газетчик.

— Это не совсем так, — неохотно заметил я.

— А как?

— Я хотел быть таким, чтобы мне ни в чем не пришлось себя упрекнуть, — сказал я. — Я никогда не воображал, что у меня есть талант. В конце концов, талант не мерило для человека. А к некоторым великим людям можно даже испытывать презрение…

— Если у тебя талант, никто к тебе не отнесется с презрением! На все можешь наплевать.

Мне не хотелось продолжать разговор, но Юрай настаивал, чтобы я объяснил ему свою позицию.

— Один довольно известный мексиканский режиссер, — сказал я, немного подумав, — взял винтовку и застрелил крестьянина, потому что тот не хотел, чтобы съемки велись в его доме. А какие фильмы он снимал! Ты не можешь себе вообразить, как меня это убило: это не вязалось с моим представлением о такой личности. Или возьми Верлена, Достоевского… Какие были художники и при том какие характеры!

— Ну ладно. Что из этого вытекает?

— Я тебе сказал, что у меня нет таланта. Но быть человеком, которого никто ни в чем не может упрекнуть, так же трудно, как стать художником.

— Да, похоже, — иронически усмехнулся Юрай. — Раз это не удалось ни Верлену, ни Достоевскому… А у тебя как… получается?

Я не ответил. В палату вошла сестра, самая старшая и самая строгая. Резким движением она погасила ночник над кроватью Юрая.

— Уважаемые, который час? Каждый раз я должна гасить свет сама?

— Сестричка, а таблетку? — залебезил Юрай. — Вы же знаете, я без нее не усну!

— Ноксирон я вам не дам! — отрезала сестра. — Меня вы не уговорите, как Бригитку…

— Ну хотя бы седуксен, сестричка…

— Такой молодой человек, а уже пристрастился!.. — Она вздохнула и ушла.

Представь себе такую историю, отец, такую притчу: ты садишься в поезд и мечтаешь о тех местах, куда поедешь; ты видишь себя, великодушного и значительного, в прекрасном, чарующем краю. Но вскоре появляется проводник и говорит, что тебе выходить, потому что твой билет действителен лишь до ближайшей станции. С минуту вы выясняете отношения, ты объясняешь, ругаешься, грозишь, чувствуешь себя униженным. Наконец проводник говорит, что, если бы ты ему кое-что дал, он мог бы высадить тебя немножко подальше, в очень хорошеньком местечке. Ты даешь ему некую мзду и, когда поезд останавливается, видишь, что это действительно очень недурно. Раскидистая липа отбрасывает тень на белоснежный дом, на зеленом дворе прыгает пес, резвятся дети, из трубы поднимается дым, из кухни распространяются аппетитные запахи. Через день-другой ты здесь уже как дома. Что-то надо подправить, что-то привезти, кто-то тебя просит помочь… А пройдут дни, снова под окнами пропыхтит поезд, и ты поймешь, что совершил ошибку: если бы ты не согласился, тебя провезли бы гораздо дальше, потому что в этом месте поезд вообще не останавливается. Но потом ты вдруг заметишь, что пути теряются в глухом, безлюдном пространстве, и почувствуешь удовлетворение: кто знает, как бы я там кончил? Ты входишь в дом, где все говорит о том, что ты действительно великодушен, мудр и незаменим. В царстве вещей твоя давнишняя большая мечта распадется на множество предметов, и вещи с их однозначным обликом прогонят прочь все химерическое и туманное. Ты и не заметишь, как станешь другим, потому что не ослабнет интенсивность твоих желаний, может быть, они станут даже более жгучими и вполне осязаемыми. Каждый объект их имеет габариты, вес, цену… фарфоровая вещица, умещающаяся у тебя на ладони, заставит тебя радоваться как дитя. Ты счастлив, и никто не извлечет тебя из этого дома. Лишь изредка, по вечерам, ты будешь рассказывать о том, что когда-то тебе хотелось уехать зайцем далеко-далеко… Рассуди, отец, хороший это конец или плохой?