Четвёртая осень - [18]

Не только... Дома - там я чувствую твое отсутствие постоянно, особенно если кто-то бывает у нас (это случается редко), а вот у Вальды... Как бы объяснить это? В бойлерной у Вальды я, Катя, ощущал тебя рядом.

Или даже не рядом, нет. В себе. Вот-вот, в себе! Словно это не я, а ты сидишь на обшарпан-ном стуле. Пьешь терпкий, неприятный мне, а тебе приятный зеленый чай. Слушаешь и прекрасно понимаешь мудреные разговоры, что ведут твои высокоумные друзья. Я не понимаю, не все понимаю, но ты, ты понимаешь. Улыбаешься про себя - я вдруг ловил себя на том, что мои губы подрагивают точь-в-точь как твои, а взгляд потуплен. Ни слова не пропускаю, а потом, ворочаясь до утра, старательно припоминаю все и мысленно им отвечаю. Не от своего - от твоего имени. Мне кажется, я знаю, что тянуло тебя в этот убогий храм. И почему ты вдруг ни с того ни с сего, иногда поздно вечером, иногда в дождь и грозу (даже в грозу!), уходила из дома. А потом перестала. Будто ножом отрезала.

То же у меня сегодня. Выйдя из тесной и душной бойлерной, понял, что никогда больше не приду сюда. Никогда!

Боже, как просторна улица, по которой медленно идет твой отец! Горят фонари. Плащ расстегнут, под ногами шуршат листья - такие же, как при тебе.

Три года минуло после твоей смерти. Три года, месяц и шестнадцать дней.

"Кончающий с собой гонится за тем своим образом, который создал в своем воображении: с собой кончают лишь во имя того, чтобы жить".

В самом начале второй тетради нашел я эту запись - единственную, которая напоминала о случившемся.

"Я очень уважал вашу дочь..."

А ведь ничего особенного не сделала для него. Выслушала, взяла документы - справки, паспорт пасеки, сто граммов меду попросила принести и через два дня положила перед побелевшей от злости Стрекаловой результаты лабораторных анализов. Доказала: не обязательно летом, не обязательно на пасеке, но и так можно установить, есть ли гнильцы в меде. За два дня! А эта "за-ра-за" мытарила человека четыре месяца. "На лапу хотела... Шиш, говорю. Во-от такой! И показываю какой. Я ведь заводной мужик. У-у, заводной! В ветотдел пошел, а там к товарищ Щукиной направили. Молоденькая такая, в очках. Садитесь, говорит, пожалуйста. А эта - за-ра-за!"

В очках? Почему - в очках? Для чтения они не требовались тебе. Лишь кино, лишь телевизор... А там - в очках. Это было для меня новостью.

Три года проработала врачом-эпизоотологом, но я даже не знал толком, чем, собственно, занималась ты.

Бумагами, чем же еще! Проклятыми бумагами... О другом, совсем-совсем о другом мечтала (в деревне жить, как и Рада,- угадал, да?), но с лихвой достало тебе студенческой практики, чтобы развеялась сказка о сельском айболите. Не столько ведь врачует нынешний айболит, сколько корпит над сводками да отчетами. А в промежутках, как мальчик на побегушках, выбивает то одно, то другое. И он же, айболит, сопровождает собственных пациентов на бойню, где они сутками томятся в ожидании.

Нет, не вдохновляла тебя эта перспектива. Лучше уж, решила, областная ветслужба. Полагала наивно, что чем выше человек, тем больше возможностей у него сделать что-то.

Взялась горячо. Лишь после твоей смерти узнал я, как горячо ты взялась. Тогда же другое видел...

"Померь",- сказала, и как ожили, как загорелись надеждой глаза твоего мужа! Нет, не джинсы обрадовали его, хотя он любил и умел одеться, этот единственный сын потомственного слесаря. Не они зажгли надежду в глазах. На нас с матерью они тем более не произвели впечатления, хотя и она и я щупали их с видом знатоков. Я причмокивал: "Ну, Александр Георгиевич! Какие портки отхватила женушка!"

Тихо отошла ты к аквариуму. Стояла спиной к нам, а мы-то, мы!.. Вот когда я впервые понял: все, баста! Конец пришел вашему супружеству.

В тартарары летела семейная жизнь, но кто бы сказал это, глядя на тебя? Возбужденная и веселая приходила домой (причем иногда довольно-таки поздно), быстро скидывала свое длиннополое пальто, на ходу что-то хватала со стола немытыми руками и разве что не напевала: "Ах, какая я голодная, какая я голодная",- как восемь лет назад, когда, семиклассница, втюрилась в краснощекого великана с бараньими глазами. Но тогда все было ясно. А теперь? Где теперь пропадала? С кем? Лишь потом, когда тебя не стало, припомнив все и прикинув, я обнаружил, между прочим, что это была первая осень после ухода Вальды из института.

На деревянной веранде стояли мы, я курил, а ты, в белой заячьей шапке-ушанке, слушала, как стучит невидимый дятел. На крышах лежал снег. Дымки отвесно подымались в белесое небо и не расползались долго. "Все как по-настоящему",- проговорила ты. Я не понял, что ты имела в виду, но переспрашивать не стал, молча смотрел на тебя. Бледная нежная щека, крупный нос... Отсюда, в этом ракурсе (ты почти отвернулась от меня), он показался мне крупнее обычного, и было в этом что-то тревожное, чужое что-то - от твоего грузинского, видать, прадеда. "Моя дочь,- думал я как бы с удивлением.- Это моя дочь". А с удивлением потому, что ты никогда не была моей дочерью так, как я, предположим, был сыном своей матери. Или близнецы - сыновьями Ильи. Что-то стояло между тобою и мною. Не оттого ли всегда безотчетно боялся за тебя - с того самого момента, когда осторожно вынес тебя из роддома, такую легонькую, в оранжевом одеяльце. Словно бы уже тогда предчувствовал в глубине души, что однажды отворится дверь и торжественно-чинный Лобиков произнесет: "Вы позволите, Алексей Дмитриевич?"