Четверть века назад. Часть 1 - [49]

— Знаете, — Лина тихо улыбнулась, — я вѣрю въ предчуствія; мнѣ что-то говоритъ, что не всегда будутъ у васъ… у всѣхъ… крылья связаны, какъ вы говорите. Вы такъ молоды, вы еще можете увидѣть это „лучшее время…“

— Оковы рухнутъ, и свобода

Васъ встрѣтитъ радостно у входа,

пронеслась въ памяти Гундурова запрещенная Пушкинская строфа…

— О, еслибы вашими устами, да медъ пить, Елена Михайловна! вскликнулъ онъ съ мимолетной улыбкой. — Вотъ дядюшка вашъ, онъ государственный все-таки человѣкъ, говоритъ также, что это „теченіе должно измѣниться…“ О, еслибы суждено мнѣ было когда-нибудь послужить освобожденію моего народа!.. Но когда, когда вздумается этому „теченію измѣниться?“ Князь Ларіонъ Васильевичъ сегодня показался мнѣ удивленнымъ, когда я сказалъ ему, что я не честолюбивъ. Но, скажите сами, какое же честолюбіе достойно честнаго человѣка, — а говорю о людяхъ моего поколѣнія и понятій, — когда оно должно идти въ разрѣзъ съ тѣмъ что дороже, что должно быть дороже ему всего на свѣтѣ?… У меня было свое, скромное дѣло, но все жё, хотя побочнымъ, не близкимъ путемъ, оно могло служить… Я надѣялся, многое могло быть разъяснено, дойти, перейти въ общее сознаніе… И то вырвали изъ рукъ!.. Поневолѣ теперь, закончилъ онъ, тяжело вздохнувъ, — приходится стиснуть зубы и искать забвенія въ Гамлетѣ!

— Бѣдный Гамлетъ! робкимъ какъ бы упрекомъ послышалось ему въ голосѣ Лины…

У Гундурова ёкнуло въ груди…

Но княжна какъ будто не хотѣла дать ему случая къ отвѣту. Она заговорила о своей роли Офеліи. Роль эта ей очень нравилась.

— Во всемъ Шекспирѣ, кажется, нѣтъ болѣе поэтическаго женскаго характера… Да, Корделія! вспомнила она.

— А Джульета? сказалъ Гундуровъ.

— Нѣтъ, — она покачала головой, — они тамъ оба съ нимъ такіе… — она искала слова, и не находила его, — такіе безумные! И она засмѣялась;- можно ли представить себѣ ихъ стариками? Оттого Шекспиръ, можетъ быть, и заставляетъ ихъ умереть такъ рано…

— Отчего же возразилъ онъ, — и у стариковъ можетъ такъ же горячо биться кровь…

Она вдругъ задумалась.

— Да, это правда!.. Только все же мнѣ больше нравится Офелія… Какой поэтъ этотъ Шекспиръ! Какъ умираетъ она у него чудесно! молвила она, устремивъ безотчетно глаза впередъ, въ тотъ уголъ гдѣ препирались Духонинъ, Факирскій, и подсѣвшій къ нимъ Свищовъ.

А изъ того угла, не прерывая разговора, жадными глазами слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ студентъ:

— Читали вы ея послѣдній романъ? спрашивалъ онъ у Духонина.

— Какой?

— Le compagnon du tour de France, проговорилъ онъ заглавіе коверканнымъ французскимъ произношеніемъ.

— Нѣтъ, не читалъ. Онъ, кажется, запрещенъ?

— У насъ, извѣстно, всѣ хорошія вещи запрещаютъ! Я его все-таки имѣю…

— Здѣсь?

— Да. Желаете прочесть?

— Одолжите, если можно.

— Съ моимъ удовольствіемъ… Эта вещь тѣмъ замѣчательна, пояснялъ Факирскій, — что кромѣ обычныхъ качествъ этого великаго передоваго таланта, на значеніе котораго такъ горячо указывалъ незабвенный Виссаріонъ Бѣлинскій…

— Ну! скорчилъ гримасу Духонинъ.

— Что-съ? Вы не уважаете Бѣлинскаго? вскликнулъ студентъ.

— Уважаю-ль? повторилъ тотъ:- ничего, человѣкъ былъ хорошій… горячій… Только въ сущности, одно-то у него и было — горячность!.. Остальное вѣдь все съ чужаго голоса: Станкевичъ разъ, Боткинъ два, Герценъ три!.. Кто послѣднее сказалъ, съ трубы того и трубилъ! Вспомните что онъ писалъ въ Молвѣ и до чего договорился въ Петербургѣ?…

— Учи-тель-съ! внушительно протянулъ на это Факирскій, — вѣдь только и есть у насъ, что онъ, да Тимоѳей Николаевичъ [23], и тому теперь ротъ зажали… Такъ вотъ-съ я началъ говорить про компаньонъ дю туръ де-Франсъ. Тѣмъ-съ эта вещь замѣчательна, что показываетъ намъ какъ далеко успѣло уйти образованное французское общество на пути новыхъ соціальныхъ идей.

— Разсказывайте! скорчилъ опять гримасу неугомонный Духонинъ, поправляя очки на носу. — Но я по этому поводу не желаю спорить… Вы начали о романѣ. И такъ…

— И такъ, подхватилъ на лету студентъ, метнувъ новымъ взглядомъ по направленію княжны, — два такіе компаньона, то есть, странствующіе ремесленники, Пьеръ и пріятель его, приглашаются работать, они мастерствомъ столяры, въ замокъ одного богатѣйшаго стараго графа… У этого стараго, вдоваго графа — внучка, Изельта, произнесъ по своему Факирскій французское имя Изё (Iseult), — и эта дѣвушка, героиня романа, влюбляется въ Пьера.

— Какъ, вскрикнулъ Свищовъ, — такъ-таки графиня, въ простаго рабочаго, столяра?

— Да-съ, именно, и что же вы находите въ этомъ удивительнаго? закипятился вдругъ пылкій поклонникъ Жоржъ-Санда, — этотъ столяръ, это французскій увріеръ, человѣкъ, можетъ быть, сто разъ образованнѣе какого нибудь нашего губернатора!..

— Ну, ужъ какъ вамъ угодно, а только онъ непремѣнно долженъ былъ клеемъ вонять, вашъ увріеръ, расхохотался вовсю мочь Свищовъ.

Студентъ разсердился не на шутку:

— Съ вами говорить нельзя-съ! Вы все прекрасное и высокое готовы изъ легкомыслія закидать грязью… Такъ нельзя-съ!.. нельзя такъ-съ! едва могъ онъ выговорить отъ волненія.

Свищовъ принялся унимать его:

— Ну, полно, душечка, полно, ну, пошутилъ… А вы плюньте. Плюньте и продолжайте!