Четверги с прокурором - [2]

Или мне все-таки начать по-другому? Может, я и начну по-другому. В понедельник, то есть за четыре дня до описываемых событий… И прежде чем вы, с некоторой долей иронии, разумеется, спросите меня, какие же исторические события произошли в тот день, перво-наперво скажу вам: никаких, во всяком случае, насколько мне известно, но зато имели место некие события, имеющие касание к литературе. Как раз в тот день вышел в свет один из самых значительных, если не самый значительный роман, появление которого и не позволяет мне заняться писательством, что по идее должно было бы дать повод к размышлениям и тем недостойным писакам, которые ныне валяют без разбору… Ну хорошо, хорошо, в тот понедельник раздался звонок в доме одного, скажем так, достойного всяческого доверия и уважения врача-рентгенолога. Вероятно, вы можете упрекнуть меня в тавтологии, и верно – разве может быть врач-рентгенолог не достоин всяческого доверия и уважения?… Я не случайно говорю «врач-рентгенолог», это термин условный, ибо речь идет о человеке, заслуживающем ничуть не меньшего доверия, назвать настоящее имя и род занятий которого я по изложенным выше причинам не могу… Так вот, раздался телефонный звонок у… Назовем его… а как же все-таки мне его назвать? Вот как: доктор Раймунд Ванзебах. Отчего Ванзебах? Дело в том, что предосторожности ради рассказчик почти всегда называет своих персонажей «Майер» или «Мюллер», или вообще «герр А», «фрау Б», а подобный подход нагоняет на меня скуку.

Итак, Ванзебах. Врач-рентгенолог доктор Раймунд Ванзебах. А телефон в его доме зазвонил приблизительно в 4.30 утра.

– Где ты торчишь? – услышал Ванзебах, сняв трубку и представившись.

Так вот, «Где ты торчишь?», мол, «собирайся в дальний путь!». Признаюсь, концовка моя. Речь идет об одной песне для хора, если не ошибаюсь, это Орландо ди Лассо,[1] может статься, она имела какое-то отношение к тому, что задумали Ванзебах и звонивший ему в столь ранний час. Хотя, принимая во внимание психологический тип звонившего, несколько опрометчивым будет причислить его к обожателям Орландо ди Лассо.

Звонившим был… Подождите, подождите, сейчас сочиню для него подходящие имя и занятие… Как вам покажется Шлёссерер? Гейнц К. Шлессерер. Буква «К» между именем и фамилией настораживает. Но не хочу показаться вам несправедливым, мне, например, известно множество весьма симпатичных и уважаемых людей с буквами между именем и фамилией, например, всеми ценимый писатель Ганс Ф. Нёбауэр. Это «Ф» – вы ведь уже свыклись с моими отклонениями от темы? – так вот, эта буква имеет одну любопытную особенность: никто даже из ближайших друзей Небауэра представления не имеет о том, какое второе имя скрывается за ней. Известно только, что имя это не Фридрих, не Франц, не Фердинанд, и не Фридолин, и не Фритьоф. Издатель Небауэра в свое время даже учредил приз тому, кто сумеет проникнуть в эту тайну. По моим предположениям, второе имя Небауэра – Фафнер или Фазольт. Не исключаю даже Фейрефица – помните из «Парцифаля» Вольфрама:[2]

Сей Лесоруб, сей рыцарь смелый,

Под стать сорокам черно-белый

(И белолиц и чернолиц),

Отважный воин Фейрефиц [3],

Все, все, будет нам лирических отступлений.

Итак, Гейнц К. Шлессерер. Род занятий: оптовая торговля электротоварами. Ну конечно, не бог весть какой крупный опт, но все же прибыли от него хватило на виллу в стиле модерн. И заметьте, не на найм ее, а на владение в собственности.

Должен здесь сделать одно признание. Того, кто позвонил в то утро, хоть и звали по-другому, тем не менее он на самом деле был оптовым торговцем электротоварами. Тогда ему было под шестьдесят, сейчас он уже умер, причем умер в исправительном учреждении, в котором, по моим подсчетам, провел без малого десять лет, и, как мне представляется, совершенно незаслуженно, поскольку был невиновен. Но что означает пресловутое «невиновен»? Вы ведь помните тот сомнительный, устаревший ныне (устаревший ли?) воспитательный принцип, согласно которому если ребенку за его проказы пожаловали затрещину, а потом выяснилось, что он не проказничал, пожаловавший ему затрещину взрослый, желая успокоить в первую очередь себя самого, утверждает: «Ерунда это все, так или иначе он бедокур, стало быть, и затрещина поделом».

Вследствие цепи неких не заслуживающих серьезного внимания обстоятельств позже мне выпало познакомиться с позднейшим и, что куда важнее, ранним периодом жизни Шлессерера; это стало возможным благодаря моему участию в рассмотрении дела Шлессерера, поскольку суд интересовали в первую очередь обстоятельства, имевшие непосредственное отношение к упомянутому делу. Правда, мое участие ограничивалось присутствием на процессе в качестве слушателя. Обвинение представлял один из моих «первых прокуроров» – назовем его Эпфлером, – в высшей степени добросовестный юрист, в свое время опора моего отдела, человек до въедливости ответственный, симпатичный, хотя увлекается спортом и, как любитель спорта, чуточку, как мне представляется, однобокий. Ныне он тоже… Нет-нет, на этот раз вы не угадали, ныне он давным-давно на пенсии, он ушел на покой даже раньше меня, поскольку был вынужден оставить работу вследствие какого-то несчастного случая, происшедшего с ним по причине увлечения горными лыжами, что-то там с суставом. Хрястнул не только сустав, но и карьера.