Честная игра - [3]

».

И вот поезд прибыл. И одним из первых, кто вышел из вагона, был он, Владислав Лениевич, высокий и худой, в невероятно широком черном пальто, без шляпы — его седые волосы развевались на ветру. Даже и безо всякой гвоздики Мари бы поняла, что это — Владислав, такая абсолютно редкая чужеземная птица. Но она была поражена тем, как он стар, по-настоящему стар. Ведь все письма Владислава, казалось, были написаны с юношеской страстью, изобиловали преувеличенно-восторженными эпитетами. А также эта роковая склонность обижаться на что-то ею написанное или, наоборот, опущенное в письме. Он мог говорить о «тоне» ее письма. Тон Мари, по его словам был не искренен — и она якобы не уделяла их общей работе все свое внимание. Каждое недоразумение необходимо было разъяснить, детально проанализировать, между ними все должно было быть ясно и чисто, как кристалл! Все эти письма, падавшие на пол ее прихожей, ее имя и адрес, написанные большими и размашистыми буквами по всему конверту…

— Владислав! — закричала она. — Вы приехали, наконец-то вы здесь!

Он шел по перрону длинными упругими шагами, затем поставил на перрон свою сумку, очень осторожно, и упал перед Мари на колени, прямо в снег. Такое старое лицо, страшно сплошь изборожденное морщинами, с огромным выдающимся вперед носом. И совершенно ошеломляюще — эти громадные темные глаза, ни на йоту, казалось, не утратившие блеска юности…

— Владислав, — сказала Мари, — мой дорогой друг, прошу вас, встаньте!

Он открыл коробку и высыпал оттуда охапку красных гвоздик к ее ногам. Ветер погнал цветы по перрону, и Мари наклонилась, чтоб их собрать.

— Нет, — сказал Владислав, — пускай! Они должны остаться здесь, как дань финской легенде[9] и как доказательство того, что Владислав Дениевич проходил здесь.

Он поднялся с колен, взял сумку и предложил ей руку.

— Извините, — сказала одна из пассажирок, любезная женщина в шапке из лисьего меха, — извините меня, но не оставите же вы здесь в снегу все эти прекрасные гвоздики?

— Право, не знаю, — ответила Мари, явно смущенная. — Очень мило с вашей стороны… Но, думаю, нам пора идти…

Мари открыла дверь своей квартиры.

— Добро пожаловать, — сказала она.

Владислав поставил сумку, по-прежнему очень осторожно. Казалось, его совершенно не заинтересовала комната, в которую он вошел, он едва осмотрелся по сторонам. И не захотел снять с себя длинное черное пальто.

— Минутку, мне надо позвонить в посольство.

Беседа была недолгой, но очень резкой. Мари уловила в голосе Владислава его разочарование, а на лице его — прежде чем он положил трубку — выражение высокомерного презрения.

— Моя дорогая подруга, — произнес Владислав, — теперь вы можете взять мое пальто. Получается так, что я остаюсь здесь, у вас.

В полдень Мари побежала в мансарду, к Юнне.

— Юнна, он приехал, и всю дорогу ничего не ел, да и теперь не желает ничего есть, потому что слишком взволнован, но он сказал, что, быть может, мороженое…

— Успокойся, — сказала Юнна. — Где он будет жить?

— У меня. С гостиницей не получается, он — слишком горд, и, знаешь, ему по меньшей мере девяносто лет, и он говорит, что охотнее всего рассуждает об искусстве по ночам! Он спит всего несколько часов!

— Представляю себе, — сказала Юнна. — Чем дальше в лес, тем больше дров. Тебе он нравится?

— Ужасно! — ответила Мари.

— Прекрасно. Я все равно сейчас иду за продуктами, так что куплю мороженое и принесу тебе. И два бифштекса. Он, верно, все-таки проголодается и поздно вечером захочет есть.

Но не звони, пока не звони. Поставь все перед дверью. И еще, у меня кончилась картошка.

Владислав и Мари поели мороженого и выпили чаю.

— Расскажете немного о поездке?

— Ужасная поездка! — разразился он. — Лица, лица — и еще руки! Лица — не выразительные, не значительные, сырье, которое мне больше не нужно, так как я его хорошо знаю. Знаю, как формировать выражение лица, как изменять его до полнейшей выразительности; я умею упрощать и оттенять выражение лиц марионеток вплоть до гримасы невыносимого страдания! Вы, моя дорогая подруга, конечно, изобразили известные типы лиц. Прошу прощения, но эти ваши фигуры — немы. Они мне ничего не говорят. Их руки мне ничего не говорят. Но я вселил в них жизнь, я перенял их у вас и вселил в них жизнь!

— Да, разумеется, — сказала она. — Однако мне они больше не принадлежат.

Владислав, не слушая, продолжал:

— Театр, кукольный театр, как вы думаете, что это такое? Жизнь, бурная жизнь, упрощенная до самой своей сущности, до самой окончательности. Послушайте меня! Я беру идею, мельчайший осколок идеи, и я думаю, я нащупываю… И строю дальше!

Вскочив, он начал ходить взад-вперед по комнате этими своими длинными, почти танцующими шагами.

— Нет, ни слова! Что же я нашел? Я нашел осколок стекла из того, что я называю финской легендой, осколок неуклюжей сказки и заставляю его сверкать, как алмаз. Можно еще чаю?

— Не все сразу, — абсолютно холодно ответила Мари.

— Вам бы надо воспользоваться самоваром.

Мари налила в кастрюлю воды и включила плитку.

— Это займет некоторое время, — сказала она.

Владислав произнес:

— Мне не нравится ваш тон.

— Согласно контракту… — начала было Мари, тщательно подбирая слова.