Честь дороже славы - [90]

– Я рад видеть вас, барон! Вечер, проведенный в Ставропольской крепости, незабываем. Ваша жена Шарлотта играла на клавикордах и пела изумительно. Я, оторванный от родных, ощутил в душе горячее тепло…

Шульц, приветствуя потомка остзейских дворян и крепко пожимая ему руку, улыбнулся:

– Моя супруга здесь. Только вы вряд ли узнаете – она одета драгуном. Надеюсь, в будущем у вас найдется возможность заглянуть на часок в мою походную палатку.

– Непременно! Как прошел ваш поход?

– Без особых приключений. Я привел полк почти в полном составе. А в Ставропольской крепости нас заменил Ладожский полк генерала Пиля.

– Пиля? Имел честь познакомиться с этим заносчивым и грубым солдафоном. По-моему, в армии его презирают за тяжелый характер и трусость… Однако, пользуясь тем, что мы тет-а-тет, я хотел бы поделиться некоторыми соображениями.

Полковники отошли в сторону от штаба Якоби, расположенного в здании крепостного коменданта, в тень могучего грецкого ореха. Жаркий день начала августа становился мучителен. Расстегнув верхнюю пуговицу мундира, Шульц обернулся к собеседнику и приготовился слушать.

– Замечу, Вильгельм Васильевич, – не без раздражения начал Штрандман, – что сил у нас теперь предостаточно. Генерал Якоби, о геройстве которого я наслышан, не предпринимает, однако, никаких действий. Вы, помнится, говорили, что начинали службу в австрийской армии. И вам нечего объяснять, что такое ордер-де-баталь[38] или поэн-де-вю[39]. Противник расположился на расстоянии одного перехода или двух часов броска конницы. Его конники не прекращают свои вылазки. Ежедневно в лагере тревога. Солдатам в этакую жару не разрешено раздеваться, а спать они должны перед фронтом возле своих ружей. Это издевательство!

Шульц слушал с некоторым недоверием, щуря свои темные выразительные глаза.

– Да, возможно, я ошибаюсь, – поправился Штрандман. – Но как объяснить приказ главнокомандующего, данный неделю назад? Моему полку было велено покинуть прежние позиции и расположиться в двух верстах от Павловской крепости с южной стороны. Места отвели нам крайне мало, лагерь растянулся. Впритык к нему, и в переднем, и в заднем фасе, стояли казаки, а мои мушкетерские роты были поставлены на флангах обоих фасов. Получился параллелограмм! Такой приказ мог дать только невежественный офицер.

– Я думаю, это недоразумение исправимо. В секретном письме государыня остерегает от излишнего кровопролития.

– Но в нем она и указывает, что пора наказать дерзость кабардинцев.

Шульц развел руками. Определенного ответа у него не нашлось. Каждый понимал наставления Екатерины по-своему.

Несмотря на военное положение, крепости жили своей обыденной жизнью. Под охраной сродников волжские казаки ездили на молотьбу хлеба в Наурскую станицу, пасли днем лошадей в выжженной солнцем степи поблизости от фронта лагеря, рыли рвы и метлами зашибали саранчу, уничтожающую остатки травы. Сено заготавливали за пятнадцать верст, но его не хватало. Кони донельзя похудели и ослабли. Во вьючном гурте начался падеж.

На исходе августа, при переправе через Куму близ Георгиевской крепости, большой транспорт с провиантом из пятисот фур, который от самого Царицына прикрывал горский егерский батальон под командованием подполковника Великопольского, был атакован войском кабардинцев. В затяжном, ожесточенном бою они потеряли более ста воинов убитыми и ранеными, причинив урон русским значительно меньше. И на этот раз хищникам поживиться не удалось. Обоз благополучно прибыл в Павловскую цитадель.

5

В царском дворце – переполох. Фаворит получил отставку. В это поверить было невозможно, как и в то, что земля может взлететь на небо. Давно уж замечало окружение императрицы флирт ее баловня, «милого Ванечки», с графиней Брюс, но кто бы решился намекнуть об этом?

Тем не менее изгнание Корсакова и статс-дамы совершилось скоропалительно. И вскоре по столице поползла веселенькая сплетня. Якобы Екатерина Алексеевна неожиданно и тайком пожаловала к своему златовласому «Пирру». Вот вошла она в покои фаворита, услышав стоны, быстро отворила в спальню дверь. И что же за нею? А увидела она собственными глазами сцену преразвратную: Ванечка в голотелесном виде лобзал не кого-нибудь, а Прасковью Брюсшу, вернейшую подругу, раздетую донага. И будто бы виновницей сего казуса была фрейлина, одна из племянниц Потемкина, смело доложившая своей покровительнице о вероломстве избранника.

Основания, действительно, имелись, чтобы в это поверить. Однако всё было гораздо прозаичней. Фаворит Корсаков, малообразованный и тщеславный вертопрах, потерял под ногами почву. В дурмане похвал и успеха у женщин он забыл, кому обязан положением при дворе. И, часто навещая клан Орловых, приклонился к нему. И в самозабвенном порыве преданности брякнул во всеуслышание, что Потемкин – общий враг.

Об этом донесли императрице. Больше Корсаков не был к ней допущен. А прощальное назидание от любовницы получил довольно резкое. Зато Потемкину написала Екатерина почти в тот же день письмо столь ласковое:

«Слышу я, батинька, что ты живешь в лагере. Весьма опасаюсь, что простудишься. Пожалуй к нам в покой; каков ни есть – суше и теплее, нежели в палатке. Мне кажется, год, как тебя не видала. Ау, ау, сокол мой дорогой. Позволь себя вабить