Чешуя ангела - [34]

Горский очнулся, натянул поводья, вывалился из седла – и успел, подхватил падающего.

– Помогите!

Подскочили, уложили на мелкий камень тропы. Глаза у Ларионова были белые, сквозь растрескавшиеся губы прорывался хрип.

– Что с ним? – зло спросил Аждахов.

Илья дёрнул пуговицы на вороте гимнастёрки геолога, сунул руку в жаркое, влажное.

– Повязка сбилась, растрясло. Течёт. Крови много потерял, и солнце.

– Перевязать. Да живо, живо!

Илья поднялся, достал очки, принялся яростно протирать.

– Рамиль Фарухович, и дальше что? Он без сознания, а санитарную карету я тут не наблюдаю. Нужен привал, и люди, и кони уже на пределе.

Аждахов хлестнул плёткой по голенищу, надвинулся. Не кричал – говорил тихо, страшно, будто отрубал по куску:

– Отставить. Нытьё. Ларионова привязать. К седлу. Надо успеть. До заката. Или – смерть.

– А если выпадет, да головой на камень? – прошептал Горский, не в силах смотреть в горящие глаза.

– Упадёт – останется. А мы дальше пойдём.

– Это не по-человечески.

Аждахов схватил Горского за отвороты пиджака, тряхнул:

– А сдохнуть тут всей экспедицией из-за одного – по-человечески? Ты видел, что басмачи с пленными делают? Нет? А я видел. Сначала уши отрежут, нос, пальцы. А потом – причиндалы, и в рот тебе же запихнут. Понял, ты, интеллигент сраный? Собрал жопу в горсть и выполняй приказ. Или я сам тебя в башку, чтоб не мучился.

Развернулся, пошагал вдоль маленькой колонны, покрикивая:

– Давай, давай, чернильное семя!

Илья посмотрел вслед, подумал: «Ведь прав. И уверен, что приказ выполнят».

Вздохнул и достал из сумки последний рулон бинта.

* * *

Успели.

Солнце смирилось, прекратило убивать маленький караван. Разочарованное, упало за острое лезвие хребта.

Коней поили в темноте. Скрипел ворот древнего колодца, поднимая очередное кожаное ведро. Трещал базальт, стремительно остывая от дневного пламени.

Ларионова занесли внутрь купола. В сознание он так и не пришёл, пульс едва прощупывался.

– Я, конечно, не врач, – сказал Илья. – Но дело плохо. Боюсь, не довезём.

– Давайте сначала доживём до восхода.

Рамиль при неверном свете костра перебирал обоймы. Вздохнул:

– Мало. Карабин да четыре револьвера, и патронов чуть. Один расчёт – напугаем. Горский, вы свои пересчитали?

– Свои – что?

– Публикации в научных журналах, – рассердился Рамиль. – Патроны к нагану, разумеется. Сейчас на пост геологи пойдут, двумя сменами, а с двух часов до рассвета наше время. Хорошо, что сюда только по одной тропе можно подняться, Анвар незаметно не подберётся.

– То есть уверены, что погоня будет?

– Если он изумруд успел увидеть – непременно.

– А если нет?

– Надеяться надо на лучшее, на то и оптимизм, – назидательно сказал Рамиль. – А вот готовиться – к худшему. Вы бы поспали.

– А вы?

– Это вряд ли в ближайшие сутки. Да ничего, я привычный. В двадцать шестом колодец в Каракумах держали, четверо суток не спал.

– Как смогли?

– Просто, – усмехнулся Рамиль. – Иголку вогнал в воротник. Начну засыпать, голова опустится – а иголка в челюсть! Бодрит, понимаешь. А вы ложитесь.

– Удивительное сооружение, – заметил Горский, оглядываясь. – До верхней точки метров пять. Ладно бы в городе, но здесь, в глуши. Глина?

– Камень.

– Ого! Это сколько работы?

– И, заметьте, всё один человек сделал. Каждый камень обтесал вручную – по крайней мере, так утверждает местная легенда.

– Не может быть!

– Вполне. Человек был во всех смыслах необычный. Насрулло – «помощь Аллаха» по-арабски, да только он и сам справлялся. Правда, Николай его не оценил.

– Какой Николай?

– Тот самый, что декабристов тиранил, Первый. Насрулло – исламское имя, а в крещении он был Иван Сергеевич, князь Максумов, подполковник Лейб-гвардии Конного полка, герой войны Двенадцатого года.

– Ого! Как он очутился на Памире, да ещё в мусульманских святых?

– Долгая история. А всё началось с того, что в заграничном походе будущий Насрулло сдружился с князем Ураковым, командиром башкирской иррегулярной конницы. Ну и, впечатлённый атакой северных амуров…

– Амуров?!

– Да, башкиры были вооружены луками, парижан вид степных батыров привёл в натуральную экзальтацию, отсюда и «амуры». Так вот, наблюдая атаку лучников при Веллау, а после наслушавшись башкирских рассказов на бивуаках и вспомнив о татарских корнях князей Максумовых, Иван Сергеевич внезапно проникся идеей азиатского происхождения истинных устремлений России. И даже не азиатского вообще, а именно монгольского, степного. После возвращения из Парижа ушёл в отставку, засел в саратовском имении, выписал тьму научных журналов. В Казань ездил, в Оренбург, копался в архивах, скупал редкие документы эпохи Казанского ханства, Ногайской орды. А потом рванул аж в Иркутск. Вы себе это представляете? Декабристы по приговору, а он – добровольно. Шесть лет там шатался, все бурятские дацаны объехал, в Урге побывал. По распоряжению генерал-губернатора Восточной Сибири попал под негласный надзор: уж больно странное поведение для князя. Когда вернулся, засел за эпохальный труд: «Русазия, или размышления о произрастании Российского Величия, и чем то Величие прирастать должно». Я по памяти сейчас, не дословно. В 1846 году лично доставил рукопись весом в пуд в столицу. Поднял старые знакомства, боевых товарищей попросил, сумел-таки заветные листы передать государю. Говорят, Николай Павлович поначалу воспринял идеи Максумова с большим энтузиазмом, дал ветерану аудиенцию, повелел размножить труд в полудюжине копий и передать для составления мнения государственным мужам. Орлов, преемник покойного Бенкендорфа, проект Максумова поддержал, как и светлейший князь Чернышёв, глава военного ведомства, а вот Святейший Синод в полном составе возмутился, обозвал сочинителя вероотступником, уже анафемой запахло…