Чешежопица. Очерки тюремных нравов - [20]

Другой психоз — отрицание всяких амнистий и на этой почве недоразумения и драки с теми, кто ждет не дождется амнистии. «От коммуняг амнистии не дождешься» — человек не верит. Ему сообщают.

— Хасанова знаешь из седьмого отряда?

— Знаю.

— Так его помиловали, делает прощальное и уходит из зоны.

Не верит, не верит даже, когда зэк на самом деле уходит, когда ему все завидуют и его радости не разделяют. Неверящий усмехается, считая, что Хасанова просто переводят в другой режим или зону. Не верят советские зэки, что кто-то на воле о них думает, страдает за них, милосердствует, сочувствует. Не верят, и в то, что на самом деле людей расстреливают, считают, что посылают на урановые рудники, где они сами коньки отбрасывают. Не верят зэки в людей — жен, отцов, матерей, детей, правителей. Коль так написано на роду, надо лямку тянуть. И вспоминают тех, кто из родни сидел, перечисляют по пальцам — почти все осуждались и редко у кого — каждый второй. Говорят зэки: «Мы потомственные каторжане. Тюрьма — это политика. Так было извечно и так будет всегда. Изменять существующее, конечно, не надо, пусть все посидят, глотнут неволи. В тюрьму следует поверить, как в дом родной, так легче, так скорее привыкнешь к полному переходу к коммунизму — один котел на всех и для всех».

Однако и самые неверящие верят в то, что Запад, Америка все знают об их положении. Рассказывают о том, что буквально через час после Толмачевского кипиша (бунта) об этом с надрывом передавали радио «Свобода», «Немецкая волна», «Голос Америки» и японские станции. Верят потому, что так легче прожить.

Есть и такой психоз, как вера в слово, в писанину, в силу бумаги. Одержимые им пишут во все инстанции (большинство писаний не доходит, их изымают лагерная цензура, милиция, КГБ. Почтовым перехватом заняты сотни людей, только в маленькой по населению Читинской области на перехвате в почтамте работало 76 человек), передают на волю через знакомых, тратя на это большие деньги. Реально письмо может дойти, если попадет из рук в руки, это знают опытные зэки и содержат при зонах (поселках) специальных нарочных. Посылать через другие населенные пункты, скажем, в Иркутск через знакомых в Ужгороде, бесполезно, так как вся информация от зэка и вся вообще информация к его родне проверяется. Передача только простой ксивы за зону стоит 25 рублей, а нарочного послания — сотни рублей.

Писаки придумывают все новые версии своего дела и в них верят, точнее влюбляются. Пишут и ждут, пишут годами — ждут месяцами. Без этого уже и жить не могут, всем рассказывают, куда написали. Этих графоманов не любят все — особенно начальство, так как они записываются на каждый прием, к каждому встречному-поперечному: к начальнику зоны, к прокурору, к приехавшему для встречи с преступными массами академику-землевладельцу Терентию Мальцеву, даже к бывшим ворам в законе, доживающим под присмотром ментов и ими возимыми по зонам, где они, впав в старческий маразм, живописуют пагубность жизни в воровском законе. Мудрые начальники, загодя, до приезда комиссий перепроваживают писак в ШИЗО и ПКТ, чтобы глаза не мозолили, ибо они имеют обыкновение после слов начальства: «Вопросы к нам есть?» их задавать и «влезать со своим делом». Пишут они коряво, безграмотно. А уж когда кто-то им грамотно и слезливо напишет, то эту бумажку берегут, лелеют. Всем дают читать и ждут оценки. Когда скажешь: «Как это ты здорово написал, умно объяснил», считай, владелец письма попался на крючок. Далее он обязательно спросит: «Ты думаешь, это разжалобит верха?» — «Конечно».

Теперь у вас будут об этом постоянные разговоры. Каждого новичка зоны они встречают со своим делом и рассказывают, рассказывают о том, куда написали, когда, по их мнению, придет настоящий ответ. Манна небесная для них рассказы такого плана: «На этапе один мужик, идущий из Котласа, рассказал о таком событии. Баба у его знакомого — золото. Поехала в Верховный Суд РСФСР, открывает дверь в приемную и ба! Секретарем там пребывает грудастая, пышущая здоровьем ее землячка Зойка. Девка не промах, ушлая, замуж за москвича выскочила. Пробы на ней негде ставить было, такая раньше была. Баба к ней в ноги: „Зоинька, зайчик, выручай, несчастье-то какое, мой дурак в тюрьму угодил. Ни за что, подрался, повздорил, кто-то, не он, конечно, одного ножичком пощекотал. А моего зачинщиком посчитали и влепили. Выручай, голубушка, в долгу не останемся. Там в Верховном Суде вся приемная с пола до потолка забита делами. Конечно, с ними и за сто лет не разберешься. Страна-то у нас огромная и все сидят“. Зойка сказала: „Хорошо, ищи дело своего“. Баба, не поверите, неделю перебирала папки и нашла, положила на стол Зойке. Та утречком подсунула Председателю Суда. Тот взглянул, ясно, туфта. Приказал подать на пересуд, так как состава преступления не было. Мужика вскоре освободили. Писать надо, братцы, писать, на то и грамота дана, на то и всеобщее среднее образование сверху спустили».

Зона травмирует человека до основания. Мучительно наблюдать за истощенными людьми, впавшими в жор. Это такое разрушение психики, когда хочется есть, есть, есть — без конца и без начала. Всегда. Жор от слова жрать. Жорный чучек ест все подряд — плесневелый хлеб соседа, так свой сразу съедает, протухший маргарин, промасленную бумагу, все, что является съестным или когда было им. Блатные бросают ему свиную шкурку от сала, которой они драили сапоги, она черная, грязная, пыльная. Жорный ее съест. Мужики и блатные еще в состоянии сдержать себя, не впадать в жор. Молодые крепятся. Старики, инвалиды, алкоголики — все в жоре. Черти копаются в мусорных свалках, ищут рыбьи головки от хамсы и кильки, разваренные кости, очистки, выброшенные жабры океанических рыб. Из них варят суп, пьют это вонючее грязное месиво. Им, вроде, и ничего не делается. На то они и черти. Чертей сразу видно — они обмусоленные, одежда в подтеках, облитая помойным супом. От них на расстоянии несет падалью. В их чайниках всегда тысячу раз прокипяченый чайный заварной мусор. Чай такой коричнево-черный, употребление его приводит к отеку ног, они становятся грузными, слоновыми, рыхлыми. Меняется походка, черти не ходят, а передвигаются, раны на их теле не зарубцовываются, они всегда гнойные, открытые. Летом на этих ранах всегда, когда черти спят, сидят мухи. Черти их не чувствуют, кажется, что даже довольны тем, что вызывают интерес у мух. И летают такие жирные мухи по казарме, от одного вида которых наступает тошнота, пропадает аппетит. Черт всегда просит, просит глазами, упершись взглядом в еду, просит отдать ему баночку от консервов минтая: «Не выбрасывайте, она мне сгодится». Черт ее оближет, пальцем грязным впитает оставшиеся жиринки. Черту все можно. Он не кушает, а хавает, то есть глотает, набивает ненасытную утробу. Он умоляюще просит объедки, выпивает пролитое на оцинкованный стол, сгребая сначала в ладони. Черт всегда в жоре. Жор даже на воле не проходит. Идет человек по улице и подбирает все съестное, кладет в карманы, в сумочки. Он, жорный, копается в мусорных корзинах, слизывает сладкое с конфетных бумажек вместе с оставшимися слюнями и плевками. Знайте люди, это порождение советской пенитенциарной системы — человек в жоре.