Чертова дюжина - [7]

Дина отдала записку Нате, поцеловала подругу в щеку и пошла домой.

* * *

Екатерина Петровна только что кончила сборы. Она сидела за столом усталая, но веселая, в сером халате с засученными рукавами. В полной белой руке она держала недокуренную папиросу, другой рукой гладила волосы сидевшего у нее на руках Юрика.

Большие синие глаза Юрика, в точности как у матери, покраснели от частых слез. Нос и пухлые розовые щеки были разрисованы грязными полосами. Белая рубашка на груди почернела, вымокла, утром одевался он сам, без помощи старших, и сандалию с правой ноги надел на левую, а с левой на правую.

– Ну, весь город обегала? – спросила Екатерина Петровна.

В голосе ее Дина уловила досаду и промолчала.

– Со всеми простилась?

– Нет, только с Натой.

– А с Костей?

– Костю не видела, – грустно сказала Дина.

Отец бы заметил печальный голос дочери. Но мать была менее внимательна. Она встала, подвела Юрика к умывальнику и начала мыть его.

Малыш снова расстроился и заревел на весь дом. Голос у него был сильный и звонкий, плакал он всегда так громко, что его было слышно через дорогу, в доме Дининой учительницы, Зои Николаевны. Семилетняя Танюша, дочь Зои Николаевны, часто в такие минуты перебегала дорогу, забиралась на забор затеевского сада и кричала насмешливо:

– Юрик, перемени пластинку!

Услышав ее голос, Юрик моментально стихал и громко говорил:

– А?

– Перемени пластинку! – со смехом кричала Танюша.

Юрик понимал, что его дразнят, и снова начинал реветь.

Теперь в самый разгар рева на террасе послышались легкие, бодрые шаги. Юрик замолчал из любопытства.

В комнату вошел отец и, заложив руки за спину, быстро зашагал взад и вперед. Иннокентий Осипович редко бывал не в духе, но когда это случалось, весь дом погружался в уныние. Дина старалась не попадаться отцу на глаза, Екатерина Петровна молчала, затихал и Юрик.

– Вот подлец, прохвост! – возмущенно ругал кого-то Иннокентий Осипович.

Дина мельком взглянула на отца и заметила, что он свежевыбрит и напудрен. Она ощутила резкий запах одеколона, распространившийся по комнате.

– В чем дело? – снова опускаясь в кресло и закуривая, спросила мужа Екатерина Петровна.

Иннокентий Осипович остановился около нее и раздраженно сказал, наклоняясь к ней:

– Я всегда удивляюсь, отчего ты никогда ничего не замечаешь!

Она удивленно развела руками и покачала головой. Юрик поднялся на цыпочки, вытянул шею и молча начал разглядывать отца.

Сбоку заглянула Дина и ахнула:

– Брови обрезал!

Иннокентий Осипович повернулся к дочери и, точно она одна могла сочувствовать ему, возмущенно сказал:

– Подумай, Дина, этот прохвост-парикмахер проделал все, не спросив меня.

Екатерина Петровна сначала улыбнулась, потом закрыла лицо рукой, и все ее большое полное тело затряслось от сдерживаемого смеха.

Дина взглянула на мать и звонко, заразительно рассмеялась на весь дом.

Иннокентий Осипович удивленно посмотрел на жену, на дочь и сердито вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Затеев был очень некрасив, но никто никогда не замечал этого, вероятно потому, что на лице его светились умные, живые глаза. Но, по мнению Затеева, самым оригинальным в его лице были брови. Они действительно были необычны – густые, с длинными волосами. По утрам он любовно разглаживал их перед зеркалом, поворачиваясь в профиль, шевелил ими, как таракан усами.

В такие моменты Юрик приходил в восторг, хлопал в ладоши и кричал: «Еще пошевели букашками-таракашками!» Тогда отец щекотал бровями нежную, тоненькую шейку сына. Юрик хохотал и цепкими пальчиками пытался поймать «букашек-таракашек».

Дерзкий поступок парикмахера, по мнению Иннокентия Осиповича, окончательно испортил его и без того непривлекательную внешность. Он чувствовал себя голым в обществе одетых и сердился на всех.

Но характер у Иннокентия Осиповича был мирный и веселый. Долго он сердиться не мог. Вскоре Затеевы пили чай на террасе, и громкий голос и смех Иннокентия Осиповича разносились по саду.

В два часа дня к воротам подали гнедую школьную лошадь, запряженную в тележку на рессорах, и Затеевы поехали на пасеку к дедушке Осипу Антоновичу.

* * *

Не раз собиралась Дина встать до рассвета и встретить восходящее солнце. Но под утро особенно сладко спится, и когда бабушка, по просьбе Дины, будила ее на рассвете, осторожно трясла за плечо, приговаривая: «Вставай, доченька, солнце вот-вот подымется», она отвечала сквозь сон:

– Сейчас, бабушка, только чуточку еще посплю… – и засыпала крепким, молодым сном.

Бабушка качала головой и, шаркая большими глубокими калошами, не спеша выходила во двор доить коров.

Всходило солнце. В свежем воздухе затихал рожок пастуха. Июньское солнце вставало над пасекой в полном блеске, щебетали под окнами веселые воробьи, взад-вперед над крышами носились ласточки-касатки, громко хрюкали и лезли в сени проголодавшиеся за ночь свиньи.

– Ти, ти, ти, ти! – ласково ворковала бабушка, разбрасывая курам крупу, и, внезапно с хворостиной в руках накидываясь на свиней, басом кричала на весь двор: – Усь, проклятые!

Первым, после бабушки, в доме просыпался Юрик. Его деревянная кроватка, сделанная дедушкой, стояла у окна, и солнце, появляясь над крышей стайки, будило малыша горячим прикосновением лучей. Юрик вставал на крепкие ножки и, поглядывая через окно на двор, плаксиво тянул: