Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX — начала XX века - [12]

О да, сеньор, судя по всему, дело решенное: тот самый органист из церкви Святого Романа, косой, который всякий раз бранится с другими музыкантами, сущее проклятие для всех прочих органистов, вечно грязный, нечесаный, оборвыш какой-то, он больше похож на мясника со скотобойни, чем на музыканта. Так вот, он будет играть на оргáне сегодня в канун Рождества вместо маэстро Переса. Угу, теперь и вы уже знаете, о чем спорят сейчас в Севилье, никто никогда бы не осмелился так поступить. Даже родная дочь маэстро, ведь она и сама учительница музыки, и та не посмела занять его место. После кончины отца пошла послушницей в монастырь.

О да, мы здесь привыкли слушать только великолепную музыку, все прочее нам кажется дурным, у нас нет ни малейшего желания кого-то сравнивать с маэстро. Наши прихожане всем миром в память об усопшем и в знак великого почтения к его памяти решили, что сегодня вечером оргáн будет безмолвствовать, и вдруг узнаем: откуда ни возьмись, явился этот никчемный человечишка, поговаривают, будто он вознамерился занять место нашего маэстро… Какая наглость! И хуже всего, что на это осмелилась полнейшая бездарность! По чести сказать, в том его вины не столь уж много, пятно ложится на тех, кто потворствует выскочкам… люди все одно придут… говорю вам… не заслужили люди того, чтоб с ними так обращались… хотя находятся некоторые, утверждают, будто из года в год одно и то же: одни и те же лица, одна и та же знать, одна и та же толчея, свалка у входа, все та же толпа… Ничего не меняется. А чего они хотят? Чтобы покойник воскрес? И опять бы преставился, лишь бы не слышать, что вытворяют эти корявые пальцы с его оргáном.

А еще, уж не знаю верить ли, да только слышала я разговоры в нашем квартале, слышала разговорчики людишек подлых, будто собираются устроить теплый прием наглецу. Сказывают, только коснется он клавиш, как тотчас шум до небес поднимется, примутся колотить в бубны да в барабаны, греметь-звонить в бубенцы и колокольчики, а шум такой воцарится, что ничего и не услышишь… Тихо! Наш герой тут как тут, уже пришел. Господи Иисусе, ну и щеголь! Что за платье! Цветастое! А воротник! Ну и вид! Идем, идем, сейчас прибудет сам монсеньор архиепископ, а там и месса начнется… Идем! Сдается мне, что о сегодняшней ночи еще долго судачить будут.

Достопочтенная сеньора, уже знакомая нашим читателям своеобразным красноречием, сеньора, чьи фразы острыми обрубками срывались с губ, резко оборвала рассказ, окончательно умолкла и ринулась в церковь Святой Инессы, привычно пробивая себе дорогу в толпе, щедро раздавая направо-налево пинки и тумаки, — колени ее и локти покоя не знали.

Служба должна была вот-вот начаться. Храм сиял, как и год назад.

Новый органист протиснулся сквозь плотную толпу прихожан, которые теснились вокруг предстоятеля, силились дотянуться и облобызать руку прелата. Органист протиснулся, поднялся на хоры, устроился за инструментом и принялся перебирать клавиши с такой притворной серьезностью, что выглядел жалким и смешным.

Среди подлого люда, теснившегося у подножия храма, пронесся смутный, глухой ропот: верный знак приближающейся бури, которая не преминула разразиться в самом скором времени.

— Да это настоящий мошенник, жулик, он ничего не может сделать правильно, он даже в глаза посмотреть прямо не может, косит на оба глаза! — горланили одни.

— Невежа! Сначала в своем приходе мучил прихожан — лучше бы взялся за трещотку, а не за оргáн, — теперь хочет надругаться над памятью о нашем дорогом маэстро Пересе, — вторили им другие.

Среди тех, кто принялся вытаскивать из-под плащей бубны, примериваясь, как бы посильней приложиться к тугой коже, и тех, кто изготовился бренчать бубенцами, решивших устроить оглушительный шум и грохот, так чтоб небесам тошно стало, среди них едва ли сыскался хотя бы один-единственный человек, который осмелился бы, пусть робко, заступиться за нелепого беднягу, чья горделивая осанка являла собой полную противоположность смирению, кротости и нежному добродушию почившего маэстро Переса.

Все с нетерпением ждали кульминации, и наконец торжественный момент настал. Священник склонился, пробормотал вполголоса какие-то священные слова и взял облатку… Послышался размеренный перезвон колоколов, им отозвались, словно дробью серебряных капель дождя, стекла стрельчатых витражей, взметнулись и поплыли тугими волнами клубы ладана, вступил оргáн.

Оглушительный грохот взорвал церковный покой, заполнил собой дальние пределы храма и поглотил первые аккорды.

Бубенцы, колокольчики, бубны и барабаны — любимые инструменты гогочущей толпы — разом грохнули, слились в громоподобную какофонию. Хаос и шум длились недолго и — о чудо! — едва набрав силу, разом смолкли. Все вдруг онемели.

Второй аккорд, сочный, мощный, величественный, восстал и полился неодолимым потоком из труб оргáна, словно неиссякаемый водопад.

Песни горних высей, мелодии которых ласкают слух в минуту высшего благоговения и экстаза; песни, которые воспринимаешь душой, но губы не в силах повторить ни звука; беглые ноты далекой мелодии, едва различимой между стихающими порывами ветра; шорох целующейся листвы, похожий на тихий шепот дождя; трели жаворонка, поющего среди цветов, трели, подобные стреле, теряющейся в облаках; оглушительный рокот, имени которому нет, рокот, внушающий ужас, подобно раскатам далекого ненастья; хор серафимов, чья песня лишена и ритма, и размера, неведомая музыка небесных сфер, постижимая лишь воображением, но не слухом; неуловимые, легкокрылые гимны, подобно огненному и звонкому смерчу, поднимающемуся в заоблачные выси, достигающему и самого престола Господа нашего, — все это изливалось тысячей голосов из труб оргáна с такой дикой, необузданной силой и страстью, изливалось напитанное столь дивной поэзией, наполненное поистине фантастическими оттенками и цветами, что человеческими, темными словами описать невозможно.