Черта - [111]

И еще одно обстоятельство обращает на себя внимание в этой истории: важнейшее, долгожданное событие прошло как-то буднично, практически незаметно. Акт был подписан на рядовом заседании правительства, между рассмотрением вопросов о каких-то частных деталях в работе судов Кавказского и Туркестанского краев, о работе кооперативных товариществ, о случаях отправки по железной дороге грузов с подложными документами… А ведь еще недавно по поводу даже малейших послаблений в еврейском вопросе кипели бурные страсти – достаточно вспомнить, как при утверждении циркуляра 1915 года, согласованного с императором (!), министр путей сообщения Рухлов не смог переступить через свои антисемитские убеждения, отказавшись подписывать документ…

И вдруг вот так, практически рутинно, ушла в прошлое эпоха Черты.

Нет, конечно, участники разработки постановления и члены правительства, его подписавшие, поздравили друг друга. Через пару дней после обнародования документа представительную делегацию евреев-депутатов и членов Политического бюро принял глава правительства князь Львов, затем состоялась встреча в Петроградском совете. Все отмечали историческое значение принятого акта. Вот как оценивал его глава Временного правительства: «Я бесконечно благодарен вам за ваше приветствие. Вы совершенно правильно указали, что для Временного правительства явилось высокой честью снять с русского народа пятно бесправия народов, населяющих Россию. Редко мне приходилось так волноваться, как в настоящие минуты. Мы были в мыслях и чувствах братьями, но нам не давали соединяться. Давайте забудем страницы прошлого и будем вместе работать для укрепления свободы новой России»[133].

Так чем же была вызвана столь быстрая и кардинальная перемена в отношении общества к еврейской теме вообще и к ее значимости в жизни страны в частности?

Одно из объяснений может заключаться в том, что российское общество и его элита были заняты действительно судьбоносными вопросами, возникшими после крушения 300-летней монархии. Перед страной стояли огромного масштаба проблемы, связанные с необходимостью построения нового, демократического государства, невиданного прежде в российской истории. Отказ от большинства фундаментальных основ имперского правопорядка казался естественным, само собой разумеющимся и не оставлял места для жарких споров и дискуссий. Поэтому и в еврейском вопросе, как во многих других, произошло то, что должно было произойти: вся система ограничительного законодательства, созданная в эпоху Черты и казавшаяся незыблемой, рухнула вместе с государственной властью, на которую опиралась. Временное правительство просто зафиксировало этот факт, придало ему юридическое оформление – и устремилось к решению других насущных вопросов. Времени на это, как мы теперь знаем, ему было отпущено катастрофически мало.

Но кроме власти был еще один субъект этих отношений – народ теперь уже бывшей Российской империи, носитель далеко не самых лучших традиций в области еврейского вопроса. И в этом было на самом деле главное внутреннее противоречие создавшейся ситуации. Отменить одним постановлением весь свод антиеврейских законов было неизмеримо легче, чем изменить образ инородца-еврея, укоренившийся в общественном сознании титульной нации.

Проявилось это совсем скоро, как только в результате осеннего политического кризиса и в условиях начавшейся гражданской войны возникла возможность грабить и убивать евреев либо пользуясь отсутствием власти, либо злоупотребляя властью. Бедствия, обрушившиеся на еврейский народ в России во время гражданской войны, когда погромы устраивали и белогвардейцы, и красноармейцы, и банды всевозможных «зеленых», многократно превосходили проблемы, встававшие перед евреями в эпоху Черты.

И все же последовавшая история не снижает значимости того, что случилось весной 1917 года. Февральская революция и рожденное ею Постановление об отмене вероисповедных и национальных ограничений открыли новые возможности перед российскими евреями. По сути, в этом и заключалось главное, действительно историческое значение события, состоявшегося 100 лет назад.

То, как представители многомиллионного российского еврейства распорядились появившимися возможностями, – это уже зависело от личного выбора каждого из них. Для одних продолжала оставаться актуальной сионистская идея, и теперь ничто не мешало им совершить крутой поворот в своей жизни. Других манила перспектива найти себе применение на родине, где уже не существовало ограничений по месту проживания и были доступны любые занятия и профессии, вплоть до государственной службы. Как правило, этот путь сопровождался максимальной ассимиляцией. Третьи оставались приверженными принципам автономизма, надеялись сохранить язык, культуру и другие признаки национальной самобытности в рамках демократического государства, которое, как они надеялись, не будет слишком активно вмешиваться в их жизнь…

На самом деле каждый из этих путей таил в себе опасности, был сопряжен с трудностями и испытаниями, – даже самый, казалось бы, безоблачный, предполагавший участие евреев в новой жизни, приветливо распахнувшей двери для вчерашних пасынков Российской империи. Любые должности, вплоть до самых высоких, были теперь доступны для тех, кого еще недавно презрительно называли инородцами. Однако некоторые наиболее дальновидные представители еврейской общественности, к которым относился, в частности, Максим Винавер, предостерегали: хождение во власть может обернуться для евреев бумерангом ненависти со стороны коренных народов, пребывающих в состоянии кризиса. Вероятно, это было одно из самых ранних предвидений того будущего России, которое столь точно отразил тезис, приписываемый раввину Минору: «Революцию делают Троцкие, а расплачиваются за нее Бронштейны».