Черный замок Ольшанский - [51]

– Мхом обрастаем, Рыгор. Стареем.

– Видимо, да… Так что ты там, Антосю, говорил про головоломку?

Я в самых общих чертах рассказал ему обо всем, не упоминая, конечно, ни о судьбе Марьяна, ни о книге, ни о содержании написанного, ни о всей катавасии, которая вдруг поднялась вокруг легенды трехсотлетней давности.

Шаблыка задумался.

– Что-то во всем этом есть, – наконец сказал он. – Но все равно ничего не получится. Ты не знаешь толщины и длины палки.

– Ну, «начатки», как сказал бессмертный Якуб Колас, и мы знаем, – ответил я. – В смысле – математики.

– Ты что, ты близок к разгадке?

– Достаточно близок.

– Тогда молчи ты, мужик, и никому – ни-ни. Чтобы и искры из тебя нечем было выбить. Дело какое-то… паскудное. Бесчеловечное какое-то дело.

– Что же, Антон Глебович, – изрек, подходя, Высоцкий, – придется вам, желаете вы того или нет, ехать со мной до следующей станции.

– Почему? – удивился Шаблыка.

– А, черт бы его побрал, кладовщика… Договаривались ведь, так нет, куда-то поволокся в соседнюю деревню. То ли свадьба там, то ли похороны.

– Так что вы решили? – спросил я.

– Гончаренок здесь остался, а я к его родне идти не захотел. Поеду до Польной. Там у меня друг, у него переночую, а первым утренним – сюда.

Огненным змеем из чужого мира подошел поезд. Промелькнули в вагоне-ресторане слишком вдохновенные лица мужчин и слишком красивые – женщин. Некоторые были с бокалами в руках. И все смотрели на этот освещенный клочок земли, перед которым долгое время была тьма с редкими огнями посреди полей и после которого, они знали это, снова за окнами будет мрак.

– Эй, туземцы! – заорал какой-то «пижамный» с подножки. – Здесь в буфете пива нету? В вагоне кончилось!

И тут я удивился выражению жестокой неублажимой ненависти на лице Высоцкого. Таком обычно добродушном лице.

– Таким, как ты, нету, пес приблудный, – процедил он. – И вообще, кати, – это уже вслух, – тебе люру[62] глотать. Или г…

Жизнерадостный «варяг» живо убрался в вагон, как улитка в свою раковину. Может, и сцепился бы с Высоцким, но увидел – стоят втроем. Хотя я и Шаблыка были тут ни при чем. Ни сном, как говорится, ни духом.

…Когда мы сели в почти пустой вагон и совсем пустое его отделение, я спросил у Высоцкого:

– Зачем вы его так?

– Вот, – все еще возмущенно сопя, сказал он, – ты тут трясись черт знает куда, возвращайся на рассвете обратно, а он – «туземец». А сколько ж здесь померзнуто, помокнуто, постреляно сколько, побито…

– Вы правы, – сказал я. – Я тоже однажды ехал. Ноябрь. Слякоть. Сумерки. Пейзажи, по обе стороны дороги, сами знаете, после немцев какие. Ну, стоим, курим в тамбуре. И тут какой-то тип смотрит на туман и дождь и говорит: «Правильно немцы эту страну „шайзеланд“ называли». Я тут не сдержался. «Если тебе жена со мной или с кем другим рога наставила, так не кричи о своем позоре. Если слабак, то такую землю не хули. А если ты сию минуту не сделаешь, как говорят твои любимые нацисты «Halt den Maul»[63], то я сейчас открою дверь и тебя на полном ходу под откос вышвырну…» Он почему-то заткнулся. Юркнул в свое купе.

Мое лицо, по-видимому, даже при одном воспоминании сделалось страшным, потому что Высоцкий смотрел на меня слишком пристально. А я вдруг устыдился и воспоминания, и того, как я тогда разволновался.

Поезд колотило на стыках. Высоцкий отвел глаза, тоже взволнованный.

– А почему вы здесь возчиком? – спросил я. – У вас ведь какое-то образование есть. Судя по речи и по манерам.

– Ну, если все Ольшаны знают по сплетням и все равно вам расскажут, то лучше узнайте от меня.

– Верно. Сплетни в таких местечках до страшного суда доживут.

– Образование, ясно, так себе. Четыре класса польской гимназии. Вышибли за участие в патриотическом кружке. А потом – война.

– Так подучились бы на каких-нибудь бухгалтерских или агрономических курсах.

– Нет. Все-таки и тот и другой – фигуры на селе. А я этими сложностями по уши сыт. Троюродного брата поляки повесили перед самым сентябрем[64].

– За что?

– А господь его знает. Я с ним почти незнаком был. Будто бы убил провокатора, а те повернули дело так, что убийство уголовное. Ну и ясно, может, кто и защищал, а широкая общественность – нет… Второй, двоюродный, расстрелян немцами за подполье прямо на улице. Кто говорит в Кладно, кто говорит, что вывезли в Белосток. Так что видите, нашему брату куда ни кинься… Лучше уж я здесь. Спрос, как говорится, невелик, ответственности никакой. Тихо – и гори оно все ясным огнем.

Глава XIII Совещание двух холостяков, одного вдовца и одного женатого

Утром я позвонил в Кладно Максиму Смыцкому, одному из лучших, если не лучшему, знатоку города и истории его и окрестностей. И, к счастью, застал дома.

– Слушай, Максим, ты историю с Ольшанским замком слыхал?

– Друже, ты меня за ребенка считаешь. Скоро посадишь за парту и заставишь учить…

– Что?

– Ну, «сам сабе катлету смажыў i запэцкаўся ў сажу»[65] или «У Мани верный был баран, собаки он верней. Куда бы Маня ни пошла – баран бежит за ней».

– Угм. Ты еще вспомни «Anna und Marta baden»[66]. Замок в Ольшанах разрушать хотели…

– Кто?.. Ах, сек твою век!.. Кто?!

– Этого сказать не могу… Слово дал. Обещали не растаскивать. Так вот ты, как «охрана памятников культуры», помни об этом и при случае постращай. Доску новую повесьте.