Черный воздух. Лучшие рассказы - [171]

Фрэнк развернул один из блокнотов. Под отсыревшей картонкой обложки осталась всего пара-другая страниц. Отыскав в рюкзачке для прогулок ручку, он прикрыл страницу рукой, коснулся кончиком стержня бумаги в колеблющейся тени ладони и написал: «Я верю: Человек по природе своей добродетелен. Я верю: в грядущем веке нас ждет жизнь куда более мирная, куда более обеспеченная, чем когда-либо прежде в истории».

В темноте за стеклом протяжно выл ветер.

Мьюр на Шасте

Перевод Д. Старкова

– Твоему великодушию непременно должна быть граница, – сказал Эмерсон, будто за неделю знакомства, проведенную среди райских кущ Йосемити, возможно разобраться в чертах чужого характера, во всех его гранях и острых углах.

Однако совет его, если вдуматься, определенную ценность имел, так как все грани и острые углы характера Мьюра были надежно погребены под залитыми солнцем лесными полянами, в журчании ручья, и, может быть, старый философ просто хотел сказать, что скрывать острых углов характера ни к чему, что в жесткости характера нет ничего дурного. Действительно, ценный урок.

«Шаста – гора совершенно эмерсоновская», – думал Мьюр, сидя на одном из зубцов ее вершины. В юности она вознеслась к небесам, поднялась над окрестными равнинами на десять тысяч футов, теперь же состарилась, покрылась корой ледника, просторный пик ее округлился, кратер зарос землей, созидательный жар поостыл. Однако вдоль склонов по-прежнему тянулись острые выступы застывшей лавы, а огня, поднимавшегося из недр горы, вполне хватало, чтоб вскипятить жидкую грязь в озерце невдалеке от вершины, а главное – сама заснеженная громада горы, уединенной, могучей, задумчивой, богоподобной. Точно таким же был и он, Эмерсон…

Мьюр взвесил в ладони медный барометр. В то утро он и его знакомец, Джером Биксби, поднялись на Шасту, чтоб сделать кое-какие метеонаблюдения, однако на самом деле метеонаблюдения были всего лишь поводом взойти наверх и оглядеться вокруг. Отсюда, с вершины, горы виднелись повсюду – Береговой хребет, Сискию, Тринити Алпс, и северная Сьерра, и заснеженный, плосковерхий Лассен – горы на всех румбах компаса, дикая мешанина хребтов и пиков.

Из долин на глазах поднимались, переплескивались через горные гребни пушистые облака, вскоре укрывшие все вокруг, кроме Шасты. Мьюр оказался на снежном островке посреди облачного океана. На западе вспухала, росла грозовая туча. Сверкающий «лоб» грозы казался твердым, как мрамор. Окинув тучу взглядом ценителя, чувствуя, как ветер треплет бороду, пронизывает насквозь ткань куртки, Мьюр замер в восторге, охватывавшем его при каждом восхождении на гору… однако Биксби уже плелся к нему, увязая в белом снегу, укрывавшем вершину, – ни дать ни взять, угодивший в сугроб муравей. Биксби ждал его ниже, на склоне, но сейчас, пыхтя, одолел невысокий каменный гребень (все, что осталось от стенки кратера, высшую точку горы) и, едва подойдя к Мьюру, заговорил:

– Спускаться пора: гроза на нас движется!

– Еще серия замеров, – раздраженно откликнулся Мьюр.

Показания приборов его, правду сказать, ничуть не заботили: просто уж очень спускаться вниз не хотелось.

Так ли, иначе, оба остались на вершине горы. Вскоре ветер окреп, посвежел, а чистый воздух над головой подернулся прядями тумана вроде оческов шерсти. Стоило Мьюру покончить с измерениями, обоих окутала туча, ветер усилился, а как только он следом за Биксби преодолел стенку кратера, шестигранные градины застучали по истерзанному красному камню, глухо забарабанили по слежавшемуся снегу и по спине.

Пока они с трудом пробивали себе путь на запад, мимо шипящих фумарол горячего источника, между глыб черной лавы, с неба волнами повалил снег, да настолько густой – порой даже собственных ног не разглядишь. Порывы ветра хлестали по уху, кристаллики снега жалили щеки, а вокруг вмиг стало так холодно, что Мьюр, охваченный любопытством, остановился и вынул термометр. В какие-то десять минут температура воздуха упала на двадцать два градуса, опустившись ниже нуля.

Среди туч неярко сверкнула молния, над склоном загрохотало так, что раскаты грома эхом отдались во всем теле.

– Ух ты! – завопил Мьюр, сам не расслышав своего голоса.

Лицо его озарилось широкой улыбкой. Сказать откровенно, грозы в горах он любил, а попадал под них столько раз, что давно убедился: никакие грозы, никакие метели не страшны, если продолжать двигаться, так как тепла разогретого движением тела вполне довольно, чтоб устоять перед любой непогодой. Потому Мьюр и сейчас шел вперед, сквозь сокрушительную, воющую круговерть вьюги, ветра и грома, склонив книзу голову, а грудью словно тесня назад старшего брата самого Геркулеса, радостно хохоча над кипением страсти, великолепием буйства грозы, над ее грубой мощью, достойной олимпийских богов, над ее безоглядным бесчинством…

Однако за всем этим он совершенно забыл о Биксби, а Биксби, надо сказать, поотстал так, что скрылся из виду. Укрывшись за огромной глыбой застывшей лавы, одной из вех на пути вдоль гребня, Мьюр подождал минуту-другую. Вскоре из пелены снега появился и Биксби. С первого же взгляда было ясно: ему, в отличие от Мьюра, вовсе не весело.