Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка - [10]

— В погоню за ними! — воскликнул один из братьев Темучина.

— Как? — спросил его Темучин. — На чем?

И мы все замолчали, глядя на желтую равнину, в эту даль, в эту бесконечность — что делать, лошадей у нас не осталось. Кроме одной, пасшейся в лесу, у нас похитили всех. Мы ждали, когда она вернется, наша последняя в орде лошадь, и продолжали стоять на ярком солнце, которое, казалось, убегало за горизонт вместе с конокрадами, оставляя нас в сумерках и темноте.

— Сегодня они похитили наших лошадей, — сказал Темучин. — Завтра они точно так же угонят наших овец.

— А потом наших жен и детей! — сказал я.

— А когда угонят наших жен и детей, — добавил брат Темучина, — они сожгут наши юрты, а мы, мужчины, будем, как звери, прятаться по лесам…

— Но рабами не станем! — перебил его Темучин. — Лучше я буду жить и сдохну, как зверь, чем соглашусь быть рабом. Зверь свободен и стоит выше раба.

Вот так мы и говорили, и горечь разъедала наши глаза и сердца; женщины сидели перед юртами и горевали вместе с нами, дети плакали, а овцы блеяли, словно посылая прощальные приветы лошадям.

Взошла луна.

Мы сидели у костров, прислушиваясь к тишине.

Вернулся охотник с нашей единственной лошадью. На его лице было написано счастье: он хорошо поохотился и вернулся с богатой добычей. А когда мы рассказали ему, что у нас стряслось, он стал лицом похож на всех нас. Да и задумался о том же…

Мы поехали в степь вдвоем. Я да Темучин, вдвоем на усталой лошади. Сидевший впереди Темучин сказал:

— Послушай, Кара-Чоно! Когда я сегодня утром сидел с тобой у реки и удил рыбу, я подумал: хорошо бы иметь в нашей орде в сто раз больше лошадей и мужчин, в сотни раз больше, чем нас есть сегодня, и тогда вскоре нас стало бы в тысячи раз больше в орде — и мужчин и лошадей. Ты меня понял, друг?

— Нет, Темучин, не совсем.

— А не поймешь, если я скажу, что тысячи мужчин равны десяткам тысяч стрел?

— Тогда тайчиуты перестанут воровать лошадей и унижать нас.

— Я об этом и говорю, Кара-Чоно. Тогда Таргутай станет для нас все равно что ошметок сухого овечьего дерьма. А кто будет защищать кусок овечьего дерьма? Кто будет рисковать ради него своей жизнью? Но, друг дорогой, эти мысли пришли ко мне утром, а сейчас вечер, и мы сидим вдвоем на одной лошади, единственной, которая у нас осталась, и встреть мы кого-нибудь, он упал бы с коня от хохота, он бы поднял нас на смех, он издевался бы: «Сын Есугея едет на лошади вдвоем!» Видишь, Кара-Чоно, утро обещает, а вечер насмехается.

Мы переезжали неширокую речушку. Я ответил:

— Это правда, Темучин, твои слова справедливы. Но давай вывернем их — над чем вечер насмехается, утро выполняет. Разве в этом нет смысла?

— Чоно! — радостно воскликнул Темучин, хлопнув лошадь по крупу. — Смысл твоих слов нравится мне куда больше, чем смысл моих. Скажи, ты всегда выворачиваешь слова до тех пор, пока они тебе не понравятся?

— Я не выворачиваю их, чтобы они мне понравились, Темучин, я продумываю их со всех сторон, как меня учил отец.

Ночь была прохладная, трава под копытами лошади влажной. Иногда она доставала до стремени и хлестала по нашим сапогам. Светила луна, и следы серебристо-серого жеребца и других лошадей различались отчетливо.

Мы скакали три дня и три ночи, время от времени идя рядом с лошадью пешком, чтобы дать ей передохнуть. На четвертое утро увидели невдалеке табун и несколько юрт. Молодой парень доил одну из лошадей. Мы спросили его о тайчиутах.

Он ответил:

— Сегодня перед восходом солнца они прогнали мимо нас восемь лошадей, и среди них серебристо-серого жеребца. Если хотите, я покажу вам куда.

Он не стал даже возвращаться в степь, а отбросил в сторону второе кожаное ведро для молока и, дружелюбно улыбаясь, подвел к нам двух свежих лошадей, которых мы и оседлали, а сам вспрыгнул на жеребца гнедой масти.

— Поскачешь с нами? — спросил я.

— «Попавшему в беду да помоги» — всегда говорили наши старики, — ответил он. — Моего отца зовут Наху-Байан. А меня, его единственного сына, Бохурчи!

И снова мы скакали три дня и три ночи, пока не оказались вблизи хорошо охраняемого лагеря тайчиутов.

— Я вижу нашего жеребца, — сказал Темучин. — Ты отличный проводник, Бохурчи.

Жеребец вместе с остальными лошадьми пасся в большом загоне.

— Вперед, Чоно! Они украли у нас лошадей на глазах, при свете солнца, и мы вернем их себе тоже у них на глазах, при ясном свете солнца!

— А я? — спросил Бохурчи.

— Теперь твое дело сторона, друг! — сказал Темучин.

— Я пошел с вами, чтобы помочь. К лицу ли мне бросать вас сейчас?

Ну и мы все втроем врезались в табун и погнали наших лошадей в степь. Ошеломленные тайчиуты несколько мгновений стояли у своих юрт, словно обратившись в камень. Наверное, если и ждали, что мы появимся, то, конечно, ночью, но никак не средь бела дня.

А мы возникли перед ними ясным солнечным утром, будто званые гости.

Они бросились в погоню за нами.

Но расстояние между нами было очень большим, вдобавок мы постоянно меняли на полном скаку лошадей. Как вдруг от кучи преследователей отделился одинокий всадник-тайчиут на сером в яблоках скакуне, который, казалось, летел над степью. Всякий раз, когда я оглядывался, они увеличивались в размерах. Встречный ветер срывал с морды серого в яблоках клочья пены.