Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [54]

Обратившись к ряду исторических источников, Лев Гумилев попытался доказать, что причины, по которым китайцы так и не сумели одолеть хунну, а те – одолеть китайцев, лежат глубже, чем простые капризы истории, исходы сражений и случайные миграции. Он ссылался на труд Сыма Цяня.

По мнению Гумилева, достоинство этого труда заключалось в том, что автор впервые

поставил вопрос: почему всюду победоносное китайское оружие не могло сломить кочевых варваров? На это он предлагал остроумный для своего времени ответ: географическое положение, климат и рельеф Китая и Срединной Азии настолько различны, что китайцы не могут жить в хуннских степях, так же как хунны не могут жить в Китае, и потому покорение страны иного ландшафта и населения, имеющего непохожий быт, неосуществимо[194].

Раз навсегда разводя китайский народ и хунну, Лев Гумилев в то же время пытался установить родственные связи между хунну и гуннами, самым знаменитым этносом, который во главе с Аттилой вторгся в Римскую империю. Выстраивая хронологически родословную двух великих народов степи, Гумилев, по-видимому, пытался доказать, что все степные племена имеют между собой нечто общее, что отличает их от других цивилизаций евразийской периферии – как европейской, так и китайской.

Слабым местом в этом построении оказалась хронология. Австрийский историк Маенхен-Хелфен, доказывая, что гунны и хунну не имеют между собой ничего общего, ссылался на тот факт, что последнее упоминание о хунну (северной ветви племени, которая предположительно могла бы превратиться в гуннов) помещает их в Тарбатай (современный Киргизстан) и относится к 155 году, а гуннов впервые упоминает греческий географ Дионисий Периегет – в 160 году, и речь идет о Восточной Европе[195].

Эти два свидетельства достаточно надежных источников показывают, что будь гунны и хунну одним народом, им пришлось бы преодолеть за пять лет 2600 км. Но Гумилев никогда не упускал возможности добавить драматизма в свой сюжет, пусть даже в ущерб здравому смыслу. Для него ведь история сводилась к страсти, пассионарности.

Итак, он предположил, что хунну ухитрились-таки совершить этот фантастический переход через всю Евразию, бросив ради этого жен и детей, вероятно удирая от победоносных китайских войск. Далее, по его версии, они встретились с группой одиноких скифских женщин и прихватили их с собой, изменив таким образом историю своего этноса. Он даже отыскал сообщение о таком событии и источник, описывавший, как гунны появились в результате встречи вельв, изгнанных готским царем Филимиром[196], «с нечистыми духами», а «духами», по убеждению Гумилева, как раз и были степные кочевники.

Короче говоря, гунны были в таком отношении к хуннам, как американцы к англичанам или, еще точнее, как мексиканцы – креоло-индейская помесь – к испанцам. Факт же миграции несомненен, и, более того, именно он объясняет те глубокие различия, которые образовались между азиатскими культурными хуннами и их деградировавшей европейской ветвью, так что для сомнений Отто Мэнчен-Хелфена не остается места[197].

Опасаясь, что рукопись у него могут отнять или что он не доживет до возможности ее опубликовать, Лев Гумилев в 1954 году составил «Завещание для оперуполномоченного и следователя»:

Я написал «Историю Хунну» <дпя> собственного удовольствия и утешения души. В ней нет ничего антисоветского. Она написана так, как пишут книги на Сталинскую премию, только живее и, надеюсь, талантливее, чем у моих коллег-историков. Поэтому, в случае моей смерти, прошу рукопись не уничтожать, а отдать в Рукописный отдел Ин<ститу>та востоковедения АН СССР, в Ленинграде[198].

С присущей ему высокой самооценкой он завершает свое завещание разрешением издать книгу даже без указания авторства: «Готические соборы строились безымянными мастерами, я согласен быть безымянным мастером науки». Пройдет еще шесть лет, прежде чем удастся опубликовать первую из тех книг, над которыми он работал в лагере. В 1960 году появились «Хунну», вторая книга, о древних тюрках, вышла в 1967 году.

Потребность писать отчасти усиливало ясное понимание, сквозящее в письмах Гумилева, что надежды на нормальную жизнь уничтожены его лагерным опытом и он обречен на одиночество. Единственным утешением могут стать книги, работа: «Я не знаю, как сложится моя судьба, но, по-видимому, приходится рассчитывать на холостую жизнь, что меня ничуть не огорчает: мне жениться поздно, ухаживать лень и беспокоиться о взаимности вовсе неохота»[199].

Варбанец пять лет не писала ему. Печальная правда: возлюбленные осужденных нередко предоставляли несчастных их собственной судьбе, страшась за себя и близких. Впервые весть от нее пришла в декабре 1954-го. Завязалась переписка, и у Льва появилась надежда возобновить роман – как выяснилась, ложная, Наталья все это время продолжала отношения со своим начальником. Об этом Лев узнал только по возвращении из лагеря, и на полях одного из ее писем появилась приписка: «Зачем было столько лгать?»

Страдания, вынесенные в лагере, переплавлялись в гнев. Этот терзавший его гнев узник направлял не на охранников, не на диктаторский режим, а на самых близких, в том числе на мать. Оскорбляясь реальными и вымышленными обидами, он рвал связи со многими знакомыми из долагерного прошлого. В конце концов вся его ненависть сосредоточилась на матери. Ему казалось, Ахматова его забросила, слишком мало делает, чтобы вытащить его из заключения, и пишет ему тоже слишком мало. Накопившаяся с детства обида покинутого ребенка соединилась с мыслью, что мать была, пусть и невольной, виновницей его печальной судьбы, – кристаллизовавшись, эти чувства переросли в законченный образ дурной матери, и этот образ Лев Гумилев лелеял и развивал.