Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - [56]
Ахматову тоже не обошли стороной эмоциональные бури, подобные тем, которые сотрясали ее сына. Она твердила ему, что его возлюбленная Варбанец как раз и донесла на него, запрещала ему с ней общаться. В деле Гумилева, которое стало доступно после распада Советского Союза, не нашлось никаких подтверждений виновности Варбанец. Очевидно, Ахматова поддалась такой же бессмысленной, удушливой ревности, как та, что повергала ее сына в судороги чистейшей ненависти.
Эта печальная трехсторонняя переписка матери, сына и его былой возлюбленной могла бы длиться бесконечно, если бы не случился резкий исторический поворот. К февралю 1956 года Никита Хрущев, укрепившийся в качестве преемника Сталина, почувствовал себя достаточно надежно на посту Генерального секретаря, чтобы обличить крайности сталинского правления в пламенной речи перед XX съездом партии. Невероятный шаг, повергший в изумление и делегатов съезда, и весь мир. Слова – не так много слов – были сказаны и решительно изменили жизнь миллионов советских граждан, в том числе Льва Гумилева.
Несколько месяцев спустя, зо июля, прокурор постановил: Гумилев Л. Н. был осужден без достаточных на то оснований. Реабилитация была неполной, Льва Гумилева окончательно реабилитировали только в 1975 году. Но по крайней мере он вышел на свободу.
Собственная комната
«Закрытый доклад» Хрущева на XX съезде партии недолго оставался секретом. Делегаты были потрясены услышанным, списком обвинений, выдвинутых против Сталина, которого, как заявил Хрущев, превратили в «сверхчеловека, обладающего сверхъестественными качествами, наподобие бога». Хрущев обличил культ личности, перечислил преступления Сталина: Большой террор, ГУЛАГ, создание тоталитарного общества.
После этого выступления большинство лагерей было расформировано. Избыток разом освободившейся интеллектуальной энергии искал себе выхода. Как сформулировала Ахматова, «две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, что сидела». Хрущев, все еще воевавший с твердолобыми сталинистами в своем окружении, стал заигрывать с интеллигенцией, смягчил цензуру. Литература, искусство расцвели в масштабах, невиданных в прежние три десятилетия, рубеж 1950-1960-х вернул (в ограниченном виде) давно забытую возможность эксперимента во все области искусства и даже науки.
В этот момент Лев Гумилев, внезапно для самого себя, вновь очутился в Ленинграде, выйдя из ГУЛАГа во второй (и последний) раз и мая 1956 года, реабилитированный, хотя и не полностью, указом Верховного Совета. Ему исполнилось 43 года, и с раннего детства у него не было собственной комнаты, но теперь, как реабилитированный, он имел право на жилплощадь, и его поставили на очередь. Чуть больше года пришлось ночевать на диванах у друзей, но наконец бывшему заключенному предоставили комнату в коммуналке в доме на Большой Московской, напротив здания городской администрации. Рядом располагался полулегальный рынок, где в ту пору незаконно торговали мясом и овощами. Вся комната – двенадцать метров, узкая, вытянутая[209]. Общая ванная и кухня на три семьи с детьми, плюс Лев, плюс поэт-алкоголик Павел Лукницкий – он приютил книги Гумилева у себя на полках.
Лев воспринимал собственную комнату, пусть сколь угодно тесную, как дар свыше. Наконец-то он обзавелся письменным столом. Развесил семейные фотографии – он маленький с обоими родителями, отец в военной форме. Страшная обида на мать так и не улеглась, их отношения после возвращения Гумилева в Ленинград только ухудшались. Ахматова жаловалась друзьям, что Лев «утратил человеческий образ». В письме брату, Виктору Горенко, она упоминает, что на протяжении двух лет они не виделись вовсе. Со своей стороны, Лев излил разочарование в мемуарах.
Предъявлял ли Гумилев непомерные требования своей матери, или же эгоцентризм Ахматовой и ее «поэтический темперамент» помешали ей выполнить свой долг перед сыном, об этом поныне спорят в литературных журналах. Но в результате их отношения были до крайности напряжены, а в 1961 году наступил окончательный разрыв, и последние пять лет жизни Ахматовой мать и сын не общались совершенно.
Лев, очевидно, вымещал свои разочарования на родных и друзьях, но при этом не щадил себя, прорываясь в науку. В 1957 году он устроился на работу в библиотеку Эрмитажа. Каждый день он проезжал на троллейбусе по людному Невскому проспекту, переходил Дворцовую площадь и начинал длившийся восемь-девять часов рабочий день. В тот год были у него и приятные новости: удалось опубликовать статьи, основанные на тех книгах, которые задумал в лагере, в солидных научных журналах, что сулило вскоре возможность опубликовать и сами книги, если статьи будут хорошо приняты[210].
Следующие четыре года он доводил до совершенства «Хунну», проводил дополнительные исследования, обрастал связями в Ленинграде, а чтобы свести концы с концами, снова ездил в археологические экспедиции. Что важнее, встреча со старым знакомым по лагерю Матвеем Гуковским помогла Гумилеву выйти на человека, который оказался и родственной душой, и наставником, и оказал на него огромное влияние. Это был один из последних уцелевших участников первоначального евразийского движения Петр Савицкий.
