Черный тюльпан. Капитан Памфил. История моих животных - [204]

В доме требовались большие перемены.

Я продал трех своих лошадей и два экипажа за четверть цены, в которую они обошлись мне.

Я подарил Ботаническому саду последнего из Ледмануаров, Потиша и мадемуазель Дегарсен. Я потерял дом, но мои обезьяны получили дворец.

После революций иногда обезьянам случается жить как принцам, а принцам — как обезьянам.

Разве что принцам удается напугать Европу, и тогда им оказывают честь, помещая в львиной клетке.

Итак, с этой минуты, дорогие читатели, придется вам проститься с приступами гнева последнего из Ледмануаров, припадками уныния Потиша и капризами мадемуазель Дегарсен, которой я уже не мог предложить откупорить бутылку сельтерской, радуясь, что могу пить чистую воду, когда стольким людям, не потерявшим, а выигравшим от перемен, пришлось хлебнуть мутной воды.

Что касается Мисуфа, содержавшегося под стражей в качестве политического заключенного (хотя, как вы помните, причина его заключения была куда менее почтенной), он был выпущен на свободу.

Оставался Диоген (вы помните, что это имя дал грифу Мишель, когда тот обосновался в бочке). Он перебрался в ресторан "Генрих IV" к Коллине, моему соседу и другу, моему единомышленнику в кулинарном искусстве, распространителю, если только не изобретателю, котлет по-беарнски.

Пообедайте у него, запивая эти котлеты шампанским, — какой у вас будет обед!

К тому же, входя и выходя, вы сможете видеть Диогена, уже не в бочке, а на жердочке.

У Коллине Диоген мог не бояться умереть с голоду; вид у Диогена был цветущий, и, чтобы выразить Коллине свою признательность, теперь он каждый год несет по одному яйцу, чего ему никогда и в голову не приходило делать, пока он жил у меня.

В этом году от охоты пришлось отказаться. Дома, земли, экипажи, лошади обратились в ничто, но право на ношение оружия по-прежнему оценивалось в двадцать пять франков.

Если бы я приобрел это разрешение в год от Рождества Христова 1848-й, в этот день у меня осталось бы всего шесть франков, что было явно недостаточно для всех живущих со мной людей и оставшихся у меня животных.

Поэтому Причарда попросили покончить с приглашениями на обед, которые в лучшие времена он раздавал на проселочной дороге, ведущей из Сен-Жермена в Марли.

Впрочем, эта просьба была излишней, возвращения сотрапезников Причарда опасаться не приходилось после того, как однажды их дурно угостили.

XLIII МОЯ ЛУЧШАЯ ДРАМА И МОЙ ЛУЧШИЙ ДРУГ

Именно в тот год я отправился в департамент Йонна и познакомился с моими превосходными сотоварищами по охоте Генье и Шарпийоном. Но тогда, как я сказал, об охоте и думать было нечего.

Я ошибся. Напротив, я предавался самой жестокой охоте из всех, в каких мне приходилось участвовать: охоте за избирателями.

Когда-то, не помню, где именно, я сказал уже, что во Франции отыскалось девятьсот человек умнее меня, и я вернулся не солоно хлебавши.

Милые читательницы, попросите первого попавшегося моего собрата во святом Губерте объяснить вам, что означают эти слова: "вернуться не солоно хлебавши".

А между тем я приносил себя в жертву родине, предлагая себя избирателям в качестве депутата.

Как депутат я получал бы всего двадцать пять франков в день, в то время как в качестве журналиста продолжал зарабатывать тридцать один.

Такое положение продолжалось год.

Я говорю о своем положении, а не о ситуации во Франции.

В этом году я увидел пятнадцатую смену правительства со времени моего рождения.

К 25 августа 1849 года я стал обладателем суммы в триста франков.

Поскольку в такое нищее время это может показаться странным, поспешим сказать, что я не занял их и не украл.

Нет. Но я написал драму, озаглавленную "Граф Герман".

Каждая из моих драм, появляясь на свет, обрастает множеством невероятных историй, и все им, кажется, верят, поэтому я не прочь рассказать подробнее о рождении этой пьесы.

Как-то раз Лефевр, один из моих собратьев, принес мне комедию, принятую Водевилем и называвшуюся "Старая юность".

Я не хотел ее слушать, но, несмотря на мои настоятельные просьбы, он прочел ее мне, уговаривая переделать пьесу и стать его соавтором.

Я всегда испытывал страх перед соавторством, но из-за своей покладистости все же постоянно на него соглашался.

На этот раз я сопротивлялся и, хотя в тумане проглядывали пять актов большой и прекрасной драмы, ничего общего не имевший с маленькой трехактной комедией, которую читал мне Лефевр, я ответил:

— Я не хочу работать над вашей пьесой. Пусть ее играют, раз приняли; вытяните из нее все возможные деньги и, когда театр ее бросит, я дам вам за ваш сюжет тысячу франков.

Лефевр смутно увидел способ извлечь больше денег из своей мертвой пьесы, чем рассчитывал получить от живой: ничего не поняв в моем предложении, он попросил меня повторить.

Я повторил; он понял и согласился.

Через полгода пьеса была сыграна, провалилась и при падении разбилась насмерть; автор принес мне ее труп.

Она даже не была напечатана.

Как всегда, я отложил сюжет до тех пор, пока мне не захочется им заняться. В одно прекрасное утро "Граф Герман" оказался готовым у меня в голове, через неделю я перенес его на бумагу. Месяц спустя граф Герман, воплощенный Меленгом, стоял на подмостках Исторического театра об руку с г-жой Персон и Лаферьером.