Черный шар - [27]

На католической церкви зазвонили колокола. Следующим, протирая глаза и задевая спросонок то за перила, то за стенку, вниз спустился заспанный Арчи. На второй этаж проник запах кофе и бекона.

Сколько таких воскресений пережил Хиггинс, убеждая себя, что это и есть счастье? Когда жили в старом городе, в тесноте, и слышен был любой шум от соседей, они иногда мечтали: «Вот будет у нас новый дом, и тогда…»

Они не сомневались, что и жизнь тогда станет другой, что исчезнут все огорчения — так, как не сомневался он в этом восемнадцать лет назад, когда, погладив жене руку, шепнул: «Когда у нас будет две сотни в месяц на расходы…»

Хиггинс попытался опять заснуть, но безуспешно. Наконец около девяти встал, надел халат, шлепанцы, бросил мимолетный взгляд в зеркало и спустился по лестнице. Никто, кроме Флоренс, уже не спал.

Нос у Хиггинса еще не покраснел, но в глазах появился воспаленный блеск. Затылком он чувствовал, как из полуоткрытого окна тянет холодком.

— Па, можно я включу телевизор?

Как он и предвидел. Нора тут же вмешалась:

— Ты бы сперва поздоровался с отцом. Арчи.

— Доброе утро, па. Так я включу телевизор?

— Твоя сестра еще спит.

— Мало ей ночи, что ли? Спорю, она просто притворяется.

В домах по соседству, во всем городе происходит сейчас, должно быть, то же, что у Хиггинсов, — те же слова, те же движения. Он обменялся с женой взглядом, что означало: «Пока ничего не слыхать».

Отсутствие новостей удивляло их и не столько успокаивало, сколько настораживало: значит, Луиза пока не поддается своей слабости и, следовательно, задержать ее будет трудней. Она на свободе, Бог знает где, в голове у нее бродят Бог знает какие немыслимые планы, и для Хиггинса это в любую минуту грозит неприятностями, защищаться от которых нечем.

Вчера вечером обошлось без происшествий. Жизнь супермаркета катилась по обычной колее; покупатели как ни в чем не бывало приходили и уходили, здоровались с Хиггинсом, перебрасывались с ним короткими фразами.

Одна новость, впрочем, была. Но едва он узнал о побеге матери, все, связанное с «Загородным клубом» и школьным комитетом, отошло на второй план.

Супермаркет по субботам закрывается только в восемь, и когда он вчера после работы ставил машину в гараж, из дома вышла Флоренс. Она зашла в гараж за велосипедом. Отец с дочерью редко оказывались наедине, тем более вне дома, где, как в большинстве новых зданий, слышно все, что делается в соседней комнате.

— Ты уходишь? — спросил Хиггинс, просто чтобы что-нибудь сказать.

Она застыла, положив руки на руль велосипеда, секунду поколебалась и наконец выпалила, не глядя на отца:

— Знаешь, папа, кто положил тебе черный шар?

Он покачал головой.

— Билл Карни.

— С чего ты взяла?

— Люсиль сказала. Она узнала от своего хозяина.

Люсиль работала секретаршей у адвоката Олсена.

Невзрачная, с остреньким, вздернутым, как от удара, носиком, с несоразмерно большим ртом, придающим лицу комическое выражение…

— Неужели Олсен говорит с ней о таких вещах?

— Нет, она слышала телефонный разговор.

— Обо мне?

Ясно, что о нем; во всяком случае, и о нем тоже, раз уж упоминался черный шар.

— А больше она ничего не рассказывала?

Флоренс ответила, что нет, но Хиггинсу показалось, что дочка просто щадит его. Наверно, подруга поделилась с ней еще какими-нибудь подробностями, но дочери не хочется их пересказывать.

— Я всегда подозревала, что Карни тебя недолюбливает, — прервала молчание Флоренс.

— За что?

— Просто так. Чувствует, что ты другой.

И дочка ушла, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, а у него в голове застряло словечко «другой». Билл Карни — единственный, на кого Хиггинс не мог подумать. Да и как такое в голову придет? Билл сам с величайшей готовностью вызвался быть его крестным по клубу!

Неужели мать все-таки была права?

«Не воображай, что сыну Луизы и этого подонка Хиггинса дадут выбиться в люди!»

Не на это ли намекала Флоренс, говоря, что он «другой»? И не потому ли, встречая взгляд дочери, он всегда читал в нем любопытство и неодобрение?

Почему же он «другой»?

Взять хотя бы сегодняшний день, эту вот кухню. Разве у них тут что-нибудь по-другому, чем у соседей по Мейпл-стрит и по всему так называемому приличному кварталу? Даже планировка дома такая же, как у остальных, даже мебель точь-в-точь, как у м-с Стилуэл.

Сколько Хиггинс себя помнит, с самого детства, с тех самых пор, как впервые пришел за матерью в полицейский участок в Олдбридже, он всегда старался смотреть, как живут люди, и подражать им — не тем, конечно, которые его окружали и были такие же, как он сам, а тем, кого ставили в пример, кому почтительно кланялись.

Еще неделю назад он был слеп, как крот, воображая, будто преуспел настолько, что ничем больше от них не отличается. Даже сам забыл, что он не такой, как они, — думал, говорил, воспитывал детей одинаково с ними.

— Тебе два яйца, Уолтер?

Иногда он съедает с беконом два яйца, иногда одно.

Он рассеянно отозвался:

— Да, два.

И добавил, точно сообщая важную новость:

— Я простудился.

— Ну и ну! Теперь вся семья переболеет.

Это неизбежно. Первой подхватывала насморк Изабелла, за ней заболевал старший, потом Арчи. Нора поддавалась болезни последняя и переносила ее тяжелее всех: у нее воспалялось горло. Только Флоренс всегда держалась: Хиггинс не припомнит, чтобы к ней когда-нибудь приходилось вызывать врача.