Черный - [9]

Мать заболела, и с едой стало совсем худо. Теперь мы голодали по-настоящему. Иной раз соседи делились с нами своими крохами, присылала доллар-полтора бабушка. Была зима, я каждое утро покупал на десять центов угля на складе и нес его домой в бумажном пакете. Я не ходил в школу и ухаживал за матерью, но потом приехала бабушка, и я снова стал учиться.

Вечерами велись долгие невеселые разговоры о том, что надо бы нам жить с бабушкой, но из этих разговоров так ничего и не вышло. Наверное, не было денег на переезд. Отец разозлился, что его вызвали в суд, и теперь совсем не хотел нас знать. Мама с бабушкой без конца шептали друг другу, что эту женщину надо убить, разве можно разрушать семью? Меня раздражали бесконечные разговоры, которые не приводили ни к чему. Пусть бы кто-нибудь согласился убить моего отца, запретил нам произносить его имя, предложил нам переехать в другой город! Но от бесконечных надрывающих душу разговоров никакого толку не было, и я старался как можно меньше бывать дома, на улице мне было куда легче и проще.

Мы не могли наскрести денег, чтобы заплатить за развалюху, в которой жили: те несколько долларов, что бабушка оставила нам перед отъездом, были давно истрачены. В отчаянии, еще совсем больная, мать пошла просить помощи в благотворительные учреждения. Она нашла приют, куда согласились взять меня и брата при условии, что мать будет работать и вносить небольшую плату. Мать не хотела расставаться с нами, но выбора у нее не было.

Дом, в котором помещался приют, был небольшой, двухэтажный. Он стоял в саду, а за садом начинался луг. Однажды утром мать привела нас туда к высокой строгой мулатке, которая сказала, что ее зовут мисс Саймон. Я ей сразу понравился. У меня же при виде ее от страха язык прилип к гортани. Я боялся ее все время, что прожил в приюте, до самого последнего дня.

Детей было очень много, и шум здесь всегда стоял такой, что можно было оглохнуть. Дневной распорядок я понимал плохо и так до конца в нем и не разобрался. Голод и страх не оставляли меня ни на минуту. Кормили нас скудно и всего два раза в день. Перед сном давали по ломтику хлеба с патокой. Дети были угрюмые, злые, мстительные, вечно жаловались на голод. Обстановка была тяжелая, нервная, ребята ябедничали, подсиживали друг друга, и в наказание нас лишали еды.

Приют был бедный, машин для стрижки газонов у него не было, и нас заставляли рвать траву руками. Каждое утро после завтрака, который мы проглатывали и оставались такими же голодными, как были, кто-нибудь из старших ребят вел нас в сад, и мы рвали траву, стоя на коленях. Время от времени появлялась мисс Саймон, проверяла, кто сколько травы нарвал, и в зависимости от этого ругала нас или хвалила. От голода и слабости у меня часто кружилась голова, я терял сознание и падал на землю, потом приходил в себя и с тупым изумлением смотрел на зеленую траву, ничего не понимая, не помня, где я, как будто просыпаясь от долгого сна…

Сначала мать приходила к нам с братишкой каждый вечер, потом перестала. Я стал думать, что и она, как отец, исчезла неизвестно куда. Я быстро научился не доверять ничему и никому. Когда мать наконец пришла, я спросил, почему ее так долго не было, и она объяснила, что мисс Саймон запретила ей нас навещать и так баловать. Я умолял мать забрать меня, она плакала, просила подождать немного, говорила, что скоро увезет нас в Арканзас. Она ушла, и я совсем впал в тоску.

Мисс Саймон пыталась завоевать мое доверие: как-то она сказала, что хочет усыновить меня, если мать согласится, но я отказался. Она приводила меня к себе домой, подолгу уговаривала, но я ее словно и не слышал. Страх и недоверие уже глубоко въелись в меня, я стал настороженным, как зверек, память крепко помнила обиды; я начал сознавать, что я обособлен ото всех и что все — против меня. При чужих я боялся сказать слово, ступить шаг, выдать малейшее чувство, и почти все время мне казались, будто я вишу над пропастью. Воображение разыгрывалось, я мечтал убежать из приюта. Каждое утро я давал себе клятву, что завтра меня здесь не будет, но приходило завтра, и я не мог совладать со своим страхом.

Однажды мисс Саймон сказала, что теперь я буду помогать ей в канцелярии. Она посадила меня с собой завтракать, и, странное дело, когда я оказался против нее, я не мог проглотить ни куска. Эта женщина что-то во мне убивала. Потом она подозвала меня к столу, за которым надписывала конверты.

— Подойди ближе, — сказала она. — Не бойся.

Я подошел и встал рядом. На подбородке у нее была бородавка, и я глядел на нее как зачарованный.

— Возьми пресс-папье и, когда я надпишу конверт, промокай, — сказала она, указывая на пресс-папье, которое стояло тут же на столе.

Я глядел на нее, молчал и не двигался.

— Возьми пресс-папье, — сказала она.

Я хотел протянуть руку, но лишь крепче прижал ее к себе.

— Вот, — сказала она строго, взяла пресс-папье и вложила мне в руку.

Потом надписала конверт, пододвинула ко мне. Я сжимал в руке пресс-папье, смотрел на конверт и не мог пошевелиться.

— Промокни, — сказала она.

Я не мог поднять руку. Я понял, что она сказала, я знал, чего она от меня хочет, я отлично ее слышал. Я хотел посмотреть ей в глаза, сказать что-нибудь, объяснить, почему я не могу пошевельнуться, но глаза мои были прикованы к полу. Она смотрела на меня и ждала, а я не мог собраться с духом, не мог преодолеть огромное расстояние в несколько дюймов и промокнуть конверт.